Иорданка Кафа Аль-зооби приехала в Советский Союз девятнадцатилетней девушкой в 1984, училась на инженера, жила в Москве и в Ленинграде/Петербурге, домой уехала только в 2006-м. В 2007-м выпустила "Лейлу, снег и Людмилу" — пусть не автобиографический, но все ж основанный на собственном опыте роман об арабской девушке, переживающей в заснеженной России страшные переломные времена.
Уже таких кратких сведений достаточно, чтобы этой книгой заинтересовались и даже чтоб купили — по совокупности "вводных" роман Кафы Аль-зооби являет собой продукт почти ажиотажного спроса. Это свидетельство о нас "извне", это увиденная чужеродным и оттого не столь замыленным глазом картина тех самых "смутных" времен, про которые мы до сих пор сами до конца не понимаем, какие они были и что тогда, собственно, произошло. И — даже больше — это не привычный высокомерно-сочувственный и почти всегда поверхностный отчет с Запада, а неожиданный и потому завлекающий, по определению куда более яростный и, скорее всего, проницательный взгляд с Востока.
Так что, выпустившее этот роман издательство Ad Marginem вполне можно понять. "Лейла" продукт практически идеальный — в маркетинговом смысле. Но только в нем.
Потому что считать "Лейлу, снег и Людмилу" хотя бы отчасти типическим "взглядом с Востока" не приходится. Тогда надо было бы думать, что у всех, кто оттуда смотрит, в голове такая же неразбериха, такая же смесь Проханова с женской прозой. А текст Кафы Аль-зооби представляет собой хорошо взболтанную смесь именно этих двух субстанций.
Главный редактор газеты "Завтра" передает привет читателю "Лейлы" уже на первых страницах: только что приехавшая в Советский Союз студентка замечает колышущийся в воздухе шелковый красный флаг с серпом и молотом. "Это был настоящий флаг. Он был действительно красный, и действительно пылал, как раскаленный уголь, в настоящем небе. По телу Лейлы пробежали мурашки, словно она соприкоснулась с мечтой, увидела ее собственными глазами,— свободным, сильным, великим фактом, свершившимся в реальности".
Увидев это культовое полотнище, девушка, недавно покинувшая исламско-монархическую Иорданию, начинает верить в то, что "политическая свобода возможна". Но вскоре флаг мечты оказывается повержен — об этом рассказывается совсем уж словами автора "Пятой империи": "Триколор объявил о своей победе над красным пламенем, все еще вспыхивавшим в окнах, над алой кровью, вытекавшей из раненых тел, над светом свечей, над словами стихов и гимнов, которые разорвались, разлетелись и сгорели". Такое полное терминологическое совпадение можно, конечно, отнести за счет редактуры издательства Ad Marginem, открывшего в свое время Проханова для постсоветского читателя, но общая мистически истеричная тоска по потерянной великой, пусть и не родной, стране, без сомнения, подмешена в этот компот и в оригинале.
По женской же части в "Лейле" происходит вот что: там странную демоническую роль играют две вещи — поезд и косметический набор. В поезде развратные русские женщины как-то особо любят отдаваться, причем залогом любви почти неизменно является косметический набор.
Вот толстая, стремящаяся потерять постылую девственность Галина набрасывается на людей в железнодорожном составе, следующем из Москвы в Воронеж: "Не теряя времени на болтовню, она потащила мужчину за руку, проскользнула с ним в купе и, плотно закрыв дверь, упала в его объятия". В дальнейшем Галине удастся соблазнить арабского студента Рашида, женить его на себе, а после, в качестве замужней состоятельной дамы, предаться разврату, не совсем даже физиологически достоверному. "Пятеро мужчин стали совокупляться с ней одновременно. Она лежала под ними, еле дыша, вонзаясь ногтями в их тела, кусаясь, издавая стоны, словно вела яростную битву, где право на победу принадлежало только ей одной".
В поезде Москва--Петербург соблазняет свою жертву — влюбленного в глубине душе в Лейлу Андрея — либеральная журналистка Настя. Она гораздо умнее Галины, но дело с ней тоже кончается оргией: и вполне обычной — в бане, и интеллектуальной — на страницах СМИ, которые "ведут спланированную и организованную кампанию и знают, чего хотят,— как можно скорей бросить страну в пропасть". Даже вынесенная в заглавие Людмила — наиболее тонко чувствующая из всех местных женщин — тоже хочет косметический набор и меняет на платежеспособного бандита сначала своего обманутого перестройкой мужа-недотепу, а потом достойнейшего отставного партийного работника.
Среди этого транспортно-политического разврата приходится выживать прелестной и нравственной во всех отношениях Лейле, которую отец-коммунист в середине восьмидесятых послал учиться "к нашим советским товарищам" и которая сохранила в душе "вкус той веры, поскольку ее вера, независимо от своей сути и степени правильности, была благодатной почвой, на которой произрастали яркие мечты и большие надежды". В недоступную Лейлу влюбляются практически все мужчины, уставшие от беспрерывных наскоков своих похотливых соотечественниц, но она — пусть иногда оступаясь — идет трудной дорогой к настоящей любви.
Но все же, при всей беспомощной избыточности и глуповатости, у "Лейлы, снега и Людмилы" имеется неоспоримое достоинство, во всяком случае — на русском языке. По-русски роман "Лейла, снег и Людмила" — прямо-таки образец единства формы и содержания. Язык перевода, местами достойный шестнадцатой полосы "Литературной газеты" времен ее славы, составляет удивительную гармонию с достойным ее же сюжетом. Там, например, герой, пройдя в ванную, "долго умывает руки", героиня заявляет, что "время романтики миновало, и не осталось ничего честного и подлинного, кроме интересов" (имеется в виду выгода), а еще один герой оказывается в ситуации, когда "судьба довлела над его будущим, поскольку он не мог оказаться таким подлецом, чтобы бросить Галину". Так вот — именно таким корявым языком как раз и надо рассказывать эту корявую историю о невинной арабской девушке, оказавшейся в перестроечной России, среди предателей социалистических идеалов и похотливых русских баб.