Двухлетнее турне выставки Максима Кантора по европейским музеям завершается в ГМИИ им.А.С.Пушкина. Художник дал интервью журналисту "Коммерсантъ-Власть".
— За вами закрепилось какое-то странноватое определение — "успешный художник". Как совместимы слова "успех" и "художник"?
— Слово "успех" предполагает взгляд на искусство как на соревнование. В пределах этого понимания я вам и отвечу. Успех — это власть. Вот как в названии вашего журнала. Власть над рынком, власть над умами и власть над временем, которая делает все прочие власти несущественными.
— Для нашего журнала существенны как раз все прочие. Для рыночного успеха нужна продуманная рыночная же стратегия. Она у вас есть?
— Конечно. Была с самого начала. Стратегия состоит в том, что может выжить только одиночка и никогда не выживает коллектив. Отказ от союзников в самом начале карьеры — вещь очень рискованная. Еще и потому, что вся структура современного рынка искусства рассчитана вовсе не на индивидуальность, а как раз на кружки и группы. Артрынок — это огромная индустрия, и менеджменту просто удобнее иметь дело с коллективами. Попытка пробиться на этом рынке в одиночку — большой риск, но и большая ставка. Только такая ставка и может выиграть.
— Если рынок предпочитает группы, в чем выигрыш одиночества?
— Десять лет назад любой западный интеллигент первым делом меня спрашивал: "Вы из группы 'Мухоморы'? Нет? Значит, из группы 'Медгерменевтика'? Значит, вы входите в группу 'Коллективные действия'?" Отвечая отрицательно, я неизменно разочаровывал слушателя — он видел перед собой провинциала, которого еще никуда не взяли. Сейчас этих групп уже нет, есть какие-то другие, но и их поменяют. Это закон рынка.
Чтобы клиент — коллекционеры, музеи — не переставал платить, индустрия постоянно должна выбрасывать новый товар, постоянно создавать иллюзию, что происходит что-то новое в области духа. Это такое непрерывное представление вроде циркового: сейчас вместо донских казаков выступят шотландские волынщики, потом будут дрессировщики белых медведей, следом выйдут иллюзионисты. Смена групп, направлений, как смена цирковых номеров, держит зрительный зал в напряжении и позволяет индустрии совершать свой оборот.
— И что же может противопоставить этому одиночка? Стать клоуном, создать альтернативный цирк?
— Нельзя участвовать в их представлении. Нельзя попасть в зависимость от существующих структур артрынка. Нельзя подписывать эксклюзивные контракты, нельзя становиться наемным рабочим какого-то художественного цеха. Художник дает картины тогда, когда считает нужным, на срок, который сам определяет, он сам назначает свои цены и сам регулирует продажи. Только на таких условиях можно вступать в отношения с галереями, и чем больше будет галерей, с которыми художник одновременно работает, тем лучше. Еще лучше, если они в разных странах. В конце концов он добьется того, что сможет обходиться и без галерей, сможет общаться с коллекционерами и музеями без посредника. Это и есть искомая точка рыночного успеха — независимость от рынка.
Если при правильно выстроенных отношениях с галереями художник может четко обозначить уникальность своей позиции, свою отдельность от всяческих течений и объединений, он обязательно успешен. Он ни на кого не похож, ни от кого не зависит, а значит, незаменим. Рынок начинает сам в нем нуждаться.
— Вы говорите про непохожесть, между тем принято считать, что вы сделались популярны в Германии именно потому, что работали в манере, близкой к немецкому экспрессионизму.
— Ну, подумайте сами, будет ли немец, расписывающий подносы в манере, близкой к хохломской, успешен на Арбате? Если я и сделался, как вы говорите, популярным в Германии, то именно потому, что оказался не похожим ни на кого — ни на местных производителей искусства, ни на российских импортеров.
Тогда в Германию из России ввозили соцарт. 70-80 годы были временем тотальной иронии. Российское искусство сконцентрировалось тогда на трагикомизме советской власти, на ее бюрократически-лагерном устройстве. Вот эта смесь карикатуры и ужаса в какой-то момент сделалась ходовым товаром на западном рынке. Но из-за перепроизводства этот товар быстро упал в цене. В обругивании советской власти, в высмеивании советской бюрократии, в карикатурах на выморочность и абсурд российского быта был очень силен элемент угодничества перед западной цивилизацией. А угодничество никогда не приносит серьезной прибыли: принимается с удовольствием, но очень быстро дешевеет.
— А в чем была уникальность вашего товара?
— Я рисовал. В том смысле, что хотел писать картины. Уже двадцать лет назад, когда я приступал к этому занятию, оно было удручающе немодным. Даже те немногие, кто брался, немедленно бросали это для чего-то более прогрессивного.
— Глазунов тоже пишет картины и тоже очень серьезен.
— С точки зрения моды 80-х у нас много общего. Глазунов маслом по холсту, и я маслом по холсту, у Глазунова программа, и у меня программа, Глазунов с пафосом, и я с пафосом... Но Глазунов не одиночка. Он сам есть коллективные действия или союз русского народа, как хотите. Его картины так же анонимны, как произведения любого из членов любой группы. Глазунов честно воспроизводит стереотип, живущий в коллективном сознании, этим и хорош. В этом же и его уязвимость — товар оказался не штучный, успех был кратковременный и локальный.
— А вы знаете, как добиться долговременного и всеобщего успеха?
— Это более или менее все знают, этого добиться трудно. Надо уметь не воспроизводить стереотип, а создавать образ. Тот, кто создает живой образ, владеет человеческим восприятием, а значит, владеет человеком.
— Это уже стратегия захвата власти над умами?
— Власть над умами в обществе всегда кем-то захвачена. Не бывает такого момента в истории, чтобы у нации, у народа, у культуры такой власти не было.
Ее часто пытается захватить либеральная художественная молодежь, но никогда не может удержать. Ею всегда очень озабочено государство и старается передать ее каким-то своим стаффажам, но они на месте властителей дум неизбежно делаются смешны. Бывают моменты, когда кажется, что это место вакантно. Но это значит только, что власть еще не проявила своего скрытого лидера. Сейчас, например, он размыт в такой неявной народной, глухой и туповатой, как говорят, пассионарности и обязательно выкристаллизуется в виде какого-нибудь малопривлекательного персонажа. Но он этой властью будет пользоваться скверно, поэтому тоже долго не удержит.
Действенная власть над умами существует параллельно государственной власти и власти денег. Такая власть была у Толстого, и у Микеланджело, и у Пикассо.
— Но были и другие художники, вовсе не озабоченные успехом или властью над умами.
— Художник всегда неосознанно стремится к власти, в чем штука. Неуспешные при жизни художники, как Сезанн, или Рабле, или Ван Гог, прекрасно знали всю полноту власти над миром, какой располагают. Это было им абсолютно явлено, и их уверенность в бессмертии была непоколебимой.
Важно понимать очень простую вещь. С одной стороны, искусство — это стремление к бесконечной свободе, а с другой — к бесконечной власти. Собственно, это в просторечии называется трагедией творчества. Каждую минуту взамен на власть, которую он приобретает, художник отдает ту изначальную свободу, которая была в нем. Этот обмен и составляет содержание искусства. Это достаточно диковинная комбинация чувств, но тем не менее по отношению к искусству она совершенно правдива.
— Для чего же тогда вся разработанная стратегия успеха?
— Полная чушь. Я же с самого начала сказал: успех — категория спортивная. Можно поговорить об искусстве в спортивных терминах, но оно от этого не становится спортом. Поэтому ничего победоносного по существу я вам сказать не могу. Никакого успеха у художника быть не может. Успех или власть — все равно всегда поражение.