Суета вокруг черепа

рассказывает Анна Толстова

Вопреки беззаботному "C`est la vie!" в названии, грандиозная выставка в Музее Аристида Майоля посвящена отнюдь не жизни, а тому, чем она всегда заканчивается и на что недвусмысленно указывает подзаголовок "Vanitas от Караваджо до Дэмиена Херста". Слова из Книги Екклесиаста "vanitas vanitatum et omnia vanitas" ("суета сует, все суета") дали название целому жанру барочной живописи — философическому натюрморту, непременным атрибутом которого был череп. Как знак memento mori, напоминание о кратковременности земного существования, череп появлялся иногда и на ренессансных портретах, но тут из него выросло развесистое древо макабрических символов и аллегорий. Угасших свечей, увядших цветов, песочных часов, потускневших зеркал, треснувших кубков, сосудов скудельных, а также корон, скипетров, папских тиар, доспехов, мантий, драгоценностей и туго набитых кошельков — всего того, чего не унесешь с собой в могилу. У края которой Гамлет, повертев в руках череп бедного Йорика, вполне в духе времени приходит к умозаключению, что и Александр Великий в итоге сделался прахом, землей, замазкой в пивной бочке.

Расцвет этого пессимистического жанра связывают с распространением идей Кальвина, хоть сам он художества, равно как и другие заблуждения гуманизма, не жаловал. Мировым центром производства vanitas стала Голландия — страна победившего кальвинизма и, к счастью, так и не победившего иконоборчества. В глядевших с душеспасительных картин memento mori пустых глазницах набожный зритель читал, что божественное предопределение уготовало избранным жизнь вечную, но большинству — вечные муки. Неотвратимость смерти учила ценить жизнь во всех ее проявлениях, недаром именно малые голландцы оказались непревзойденными мастерами воспевать вещный мир в натюрмортах, интерьерах и бытовых сценках. А живопись — с ее готовностью запечатлеть то, что завтра обратится в тлен, с гордыней художника, жаждущего обрести бессмертие в своем бренном ремесле,— сама по себе служила прекрасной и поучительной метафорой суеты сует. "Как тщеславна живопись, что заставляет восхищаться вещами, оригиналы которых восхищения не вызывают!" — восклицал Паскаль. И виртуозы живописцы с превеликим удовольствием писали палитры, кисти, лавровые венки, лютни, ноты и прочие атрибуты свободных искусств подле догорающих свечей и песочных часов, лицемерно демонстрируя, что знают цену славе земной.

Вначале кураторы парижской выставки вовсе не собирались погружаться в глубины барочной символики и кальвинистской этики. Отправной точкой для их изысканий стала, как называют ее в каталоге, первая икона XXI века, а именно пресловутый бриллиантовый череп Дэмиена Херста. Между прочим, работа с точки зрения жанровой чистоты образцовая. Все необходимые элементы налицо: и череп, и мишура вроде платины с брильянтами, и слава — отчасти дурная — художника, и всяческая суета вокруг. Правда, opus magnum Херста ценой $100 млн Музею Майоля заполучить не удалось: "молодой британец" представлен несколькими сопутствующими товарами, например усыпанной алмазной пылью шелкографией, где фирменный череп улыбается во весь щербатый рот. Наверное, своему коллекционеру, который вряд ли сможет взять его с собой на тот свет, если только не последует примеру японского магната, пожелавшему лечь в гроб с любимой картиной Ван Гога в обнимку.

Череп Херста на выставке не одинок, он попал в компанию себе подобных. На выставке представлены работы Энди Уорхола, Жан-Мишеля Баскиа, Кита Херинга, Франческо Клементе, Герхарда Рихтера, Георга Базелица, Маркуса Люперца, А. Р. Пенка, Энцо Кукки, Аннет Мессаже, Кристиана Болтански, Марины Абрамович, Дугласа Городона, Яна Фабра, братьев Чэпмен, Марка Куинна, Субодха Гутпы, Янь Пэймина, Синди Шерман, Хельмута Ньютона, Ирвина Пенна — там в списке еще десятка два имен. Живопись, графика, скульптура, фото, видео последней трети XX и начала XXI века — впору издавать энциклопедию "Скелет в современном искусстве". Оно, конечно, и Поль Сезанн писал натюрморты с черепами, но для него это было что-то из разряда яблок и груш — нечто округлой формы. Здесь же главное явно не форма, а содержание. Vanitas возвращается, забеспокоились кураторы, сличая позднесредневековые "пляски Смерти" и трактаты об "искусстве умирать", которыми Европа отреагировала на выкосившие добрую ее половину эпидемии чумы, с нынешним навязчивым danse macabre в моде панков и готов.

На выставке добросовестно собрано многое из того, что может быть отнесено к "суетному" натюрморту. Нашелся даже античный образец — помпейская мозаика memento mori, но в исторической части преобладают все же вещи XVII века: и собственно vanitas, и "триумфы Смерти", и многочисленные святые, Марии Магдалины, Франциски, Иеронимы, медитирующие над черепами, и даже прикорнувший на черепе Амур кисти Дженовезино, ведь Эрос и Танатос, как известно, неразлучны. Затем — провал: немного романтиков, немного сюрреалистов, которые вкладывают в vanitas совсем не кальвинистские смыслы. Все это служит отличной иллюстрацией к "Человеку перед лицом смерти" Филиппа Арьеса: жанр исчез, когда исчезло смиренное и благочестивое приятие неизбежного конца. Гораздо труднее объяснить, почему он неожиданно возрождается на излете XX века. Вряд ли оттого, что нам удалось, победив "великий страх" и стыд, примирить смерть со счастьем, как того желал великий историк.

Пусть череп у Энди Уорхола напоминает о том, что 15 минут славы ничто в сравнении с вечностью. И пусть ушастый череп Микки-Мауса у Никола Рубинштейна издевается над глянцевым масскультом, который знать не желает о смерти, старости и болезни. Но вот последний автопортрет погибающего от СПИДа Роберта Мэпплторпа: каноны барочно-романтической иконографии соблюдены, а взгляд говорит, что со своей личной смертью смириться невозможно. "Впрочем, умирают всегда другие",— гласит автоэпитафия на надгробии Марселя Дюшана, выступавшего также в образе женского двойника по имени Rrose Selavy. C`est la vie!

Париж / по 28 июня