Пророк американской мечты
Хантер С.Томпсон и его документальная кинобиография
комментирует Михаил Трофименков
В фильме Терри Гиллиама "Страх и ненависть в Лас-Вегасе" (Fear and Loathing in Las-Vegas, 1998) Джонни Депп сыграл не столько писателя Хантера С. Томпсона, сколько образ Томпсона, гениально сочиненный им самим. Невменяемого, обдолбанного ублюдка, пускающегося под предлогом написания репортажа о мотогонках в лютый наркотический трип.
Теперь Алекс Гибни, удостоенный "Оскара" за "Такси на темную сторону" (Taxi to the Dark Side, 2007), фильм о пытках, практикуемых США на "войне с терроризмом", снял "Гонзо: жизнь и творчество доктора Хантера С. Томпсона" (Gonzo: the Life and Work of Dr. Hunter S. Tompson, 2008). И мир впервые увидел, насколько Томпсон не похож на своего литературного двойника.
В промежутке между фильмами 67-летний Томпсон 22 февраля 2005 года застрелился из одного из бесчисленных ружей, которые коллекционировал. Он оставил душераздирающую и мужественную записку, поэму в прозе. "Футбольный сезон закончен. Никаких больше игр. Никаких бомб. Никаких прогулок. Никакого веселья. Никакого плавания. 67. Это на 17 лет больше, чем 50. На 17 лет больше того, в чем я нуждался и чего хотел. Скучно. Я всегда злобный. Никакого веселья ни для кого. 67. Ты становишься жадным. Веди себя на свой возраст. Расслабься — будет не больно". Как он и завещал, его прах забили в огромную пушку и выпалили в небо с разноцветными фейерверками, которые он обожал так же, как самодельные бомбы, футбол, наркотики, виски "Дикая индейка" и павлинов.
Нельзя сказать, что Гибни закрепляет за Томпсоном статус классика. Классическое измерение его текстов безусловно. Не зря он в юности перепечатывал на машинке романы Скотта Фицджеральда и Эрнста Хемингуэя, пальцами ощупывая архитектонику текстов. "Ангелов ада" (1966), репортаж о странствиях писателя с мотобандами, признали одной из лучших книг 1960-х. Только писатель высшей пробы мог первыми словами романа взять читателя за горло так, как берет начало "Страха". "Мы были где-то на краю пустыни, неподалеку от Барстоу, когда нас стало накрывать. Помню, промямлил что-то типа: "Чувствую, меня немного колбасит; может, ты поведешь?.." И неожиданно со всех сторон раздались жуткие вопли, и небо заполонили какие-то хряки, похожие на огромных летучих мышей". Таких зачинов в истории мало. Почему-то вспоминается "Божественная комедия": "Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу". Томпсон, как и Данте, бродил по всем кругам ада и рая.
Он был из числа писателей, создающих свое столь убедительное альтер эго, что зазор между автором и героем исчезает совсем. В его случае эта нерасчлененность жизни и текста парадоксальна, потому что он был по преимуществу журналистом. Но придумал собственный жанр, который обалдевший от его статьи о дерби, где, собственно говоря, о спорте не было ни слова, журналист Билл Кардозо назвал в 1970 году "гонзо-журналистикой".
"Гонзо" выводит за скобки такое обязательное качество журналистики, как объективность. Гонзо-журналист пишет о своих ощущениях от события, а не о событии. Сознание Томпсона жило собственной жизнью под воздействием адских доз алкоголя и наркотиков. Но именно он оставил самые яркие образы событий, свидетелем которых был, включая эпохальное падение Сайгона (1975). Многие считают его тексты бредом. Но только не редакторы Rolling Stone, для которых Томпсон писал. Не сенаторы Джордж Макговерн и Джон Кэрри, почтившие своим присутствием его экстравагантные похороны. И не 44% жителей патриархального графства Аспен, в 1970 году проголосовавших за то, чтобы шерифом стал кандидат от партии "Власть уродам", обещавший легализовать наркотики.
Фильм Гибни объясняет, почему к этому "подонку" прислушивались столь разумные и воспитанные люди. Казалось бы, человек, называвший Джорджа Буша-младшего "шлюхой в обличье зверя", обещавший "мочиться в глотку" "полоумным говнюкам, обожающим чуть что целовать флаг", должен быть непрестанно орущим чудищем. Ну да, снюхав десятисантиметровую дорожку кокаина, выложенного узорами на столе, Томпсон рычал и верещал, и расстреливал на заднем дворе фотографии ненавистных ему политиков. Но на экране мы видим очень красивого, элегантно экстравагантного, высокого человека, который очень негромким и спокойным голосом говорил очень разумные парадоксальные вещи. Делал отличные фотографии, но не претендовал на то, чтобы считаться фотографом. Обладал отменным чувством юмора. Так, на выборах 1970 года он побрился наголо, чтобы иметь право называть своего, стриженого ежиком ультраправого конкурента "своим длинноволосым оппонентом".
Такой же шуткой кажется его докторская степень: чтобы иметь право именовать себя "доктором Томпсоном", он закончил какие-то "левые" курсы богословия по переписке. Но он, ведя совершенно аморальный с общепринятой точки зрения образ жизни, был самым что ни на есть настоящим моралистом. "Мой интерес — предотвращать зло" — повторял он слова Роберта Кеннеди. Его тексты — проповеди пуританина, сулящего грешникам геенну огненную. А смертными грехами он считал не то, что люди делают со своим телом и сознанием, а ложь и насилие, прежде всего, войны, которые вели США: от Хиросимы до Багдада. Он считал личным врагом президента Никсона и имел основания полагать, что внес свою лепту в его низвержение: Никсон был для него Лжецом с большой буквы. Один из его друзей на вопрос, куда угодил Томпсон, в ад или в рай, ответил: "Он наверняка спросил, где Никсон и отправился туда. Он никогда не терпел скуки. Но там должен быть и футбол тоже — и павлины".
Из ненависти ко лжи он не скрывал, что любит наркотики, оговариваясь: "Я, вообще, не рекомендую ничего из того, что делаю сам". Он не только сам регулярно попадал под следствие, как в 1990 году, когда его дом обыскивали 11 часов: порноактриса обвинила его в домогательствах и употреблении наркотиков. Он еще и вытаскивал людей из тюрьмы, как вытащил девчонку, облыжно приговоренную к пожизненному заключению за убийство копа. Был, извините за выражение, правозащитником.
Враг всех президентов, при которых жил, общественных институтов и конформизма, он, как это ни парадоксально, был, как и Мартин Лютер Кинг, пророком американской мечты, преданной и украденной. Он раскатывал по пустыне с другом-адвокатом Оскаром Зета Аксотой, выведенным в "Страхе" под именем доктора Гонзо и вскоре пропавшим без вести, и спрашивал в придорожных забегаловках, где тут американская мечта. Официантки советовались с поварихами и отвечали, что, кажется, знают такой бар. Скажите на милость, как было Томпсону не испытать описанное в "Страхе" чувство: "Я почувствовал, что пора кого-нибудь убить". Но в результате, как благородный человек, убил он себя самого.