предлагает Анна Толстова
Мало кто теперь в России празднует 8 Марта именно как день светлой памяти Клары Цеткин, Розы Люксембург и петроградских работниц, забастовками которых якобы и началась Февральская революция. Однако как день чего-то такого вечно женственного 8 Марта празднуют повсеместно, и когда в Третьяковке 6 марта открывают выставку про цветы в русском искусстве, то понятно, кому это все посвящено. Вообще, тема благодарная: цветы — второй после обнаженных женщин любимый сюжет мировой живописи. Особенно салонной, а она, как известно, зрит в самый корень того, что есть красота. На выставку про обнаженных Третьяковка почему-то не отважилась. Может быть, из политкорректности — дабы не обидеть феминисток. Но скорее всего, из-за поста — дабы не возбуждать антихудожественные чувства у православных. А про цветы — пожалуйста. Дело на первый взгляд совершенно аполитичное. Территория чистого искусства, упражнений в форме, колорите, композиции.
Видимо, за это так любили цветы сталинские мастера. По вдохновенным букетам Героя Социалистического Труда Дмитрия Налбандяна прямо видно, как герой отдыхает душой на простых ромашках после трудов по увековечиванию вождей мировой революции. Причем отдыхает без всякого риска быть изобличенным в каком-либо неправильном уклоне. Или вот оба Герасимова — людоед Александр и эстет Сергей. Вроде бы эстетически и этически не близкие друг другу персонажи, а в одном сходились — в любви к сирени.
Ах, сирень — это у русской живописи от Михаила Врубеля: вроде навязчивой идеи, превращающейся в душевную болезнь. Есть в этом культе сирени нечто глубоко национальное, что идет вразрез и со всей мировой традицией старого искусства, предпочитавшего розу, и со всем мировым авангардом, поклонявшимся — вслед за другим известным безумцем — подсолнуху. Розу в России, конечно, тоже любили, особенно в эпоху символизма — эпоху Александра Блока, рассылавшего черные розы в бокалах золотого аи направо и налево, эпоху "Голубой розы" и фарфоровых розочек Николая Сапунова. Отдавали должное вангоговским подсолнухам. После революции любили красные цветы — гвоздики, маки. Но сирень — это святое. Даже в "Цветах мирового расцвета" Павла Филонова есть что-то от сиреневых зарослей.
В Третьяковке вместо того, чтобы остановиться на чем-то одном (например, на сирени как национальном символе России, васильках или, на худой конец, колокольчиках), собрали этакий грандиозный букет из цветов всех мастей и времен — от древнерусской иконописи до церетелиевской Академии художеств. Да еще и название придумали ученое: "Цветы — остатки рая на земле". С цитатой из Иоанна Кронштадтского и претензией на иконологические глубины, поскольку в живописи старых мастеров каждый цветок имел свое символическое значение, корни какового (значения, а не цветка) уходили в Священное Писание или Священное Предание.
Впрочем, этого ренессансно-барочного символизма русское искусство, почитай, не застало, разве что в поздних иконах да у портретистов XVIII века, где любой цветик прилагается к портрету юной прелестницы не просто так, а с намеком. Особенно если в роли прелестницы императрица Елизавета Петровна — тут уж изволь отчитаться за смысл последней незабудки. Но уже иллюзионист-обманщик Федор Толстой, мастер хрустальных капелек на листьях смородины, писал свои анемоны с душистым горошком не как какое-то глубокомысленное послание, зашифрованное на языке цветов, а единой красоты ради и чтоб похвастать виртуозной кистью. Так что в большинстве случаев лилия — это просто лилия, а не символ непорочности Богоматери или что-нибудь по Фрейду. И про революционные гвоздики вряд ли надо думать, что на них легла символическим грузом кровь христианских мучеников и наполеоновских героев. Просто гвоздика с нашим знаменем была цвета одного. Само собой, когда на барачных окраинах Оскара Рабина прорастают розы — это символ. Но ведь смысл его можно понять и без толстого словаря эмблем и аллегорий.
Инженерный корпус Третьяковской галереи, с 6 марта