в зеркале своих революций
"Нам было так хорошо. У меня была замечательная коллекция нижнего белья, и мы с девчонками одевались (или скорее раздевались) максимально провокационно и смотрели, что произойдет. Ну и, конечно же, мальчишки присоединялись к нам. Трах был настоящим спортом. Поскольку моя кровать была заглублена в пол, вы могли сидеть по сторонам и смотреть вниз на то, что там творится: так мы и делали, и кто хотел, тот присоединялся. Я лично присоединялась постоянно. Я была просто черт-те что. Я насиловала этих роскошных девочек — длинноногую Лиз и прочих, чьи имена я забыла или никогда не знала" — так вспоминала "свингующий Лондон" начала 1970-х Анджела Боуи в мемуарах "Проходки за кулисы". Мемуарах, настолько упоительных, что, казалось бы, разговор о сексуальной революции можно начать и кончить самыми яркими из них отрывками. Между тем к сексуальной революции постельные кульбиты имеют такое же отношение, как махновщина в ее самом карикатурном варианте к построению всемирной коммуны.
Да, когда речь заходит о революции, первым делом представляешь себе гологрудую, во фригийском колпаке "Свободу на баррикадах" Эжена Делакруа. Картина эта, между прочим, никакая не аллегория, а, по свидетельству современников, сугубо реалистическая зарисовка уличных боев в Париже 1830 года: парижских повстанцев издавна вдохновляли труженицы панели. Заглубленная в пол кровать Анджелы Боуи, составлявшей со своим мужем Дэвидом, по ее собственным словам, "самую знаменитую бисексуальную пару в истории",— баррикада сексуальной революции, а на баррикадах как на баррикадах.
Но революция — дело слишком серьезное, чтобы доверить ее самым самоотверженным бойцам, точно так же, как война — слишком серьезное дело, чтобы доверять ее генералам. У истоков любой революции непременно обнаруживается немец-теоретик, персонаж почти что анекдотический, обосновывающий ее необходимость и благодатность для человечества, но сам к прогулкам под пулями не склонный. Идея социалистической революции оформлялась ("Манифест Коммунистической партии" был по большому счету последним шедевром романтической литературы) в головах Маркса и Энгельса в тиши Британской библиотеки. Идея психоаналитической революции зародилась в ходе академических штудий доктора Фрейда. Психоделической революцией человечество обязано швейцарскому доктору Альберту Хофману: синтезировав ЛСД в процессе исследования лизергиновой кислоты, он случайно облизнул кончик пальца, запятнанный пресловутой кислотой.
Так и идея сексуальной революции зародилась в 1920-х годах у Вильгельма Райха, вице-директора венской клиники Фрейда и директора первого в мире Института психоанализа. Райх был не только психоаналитиком, но еще и коммунистом, и потому синтезировал идеи великих предшественников, распространив законы диалектического материализма на концепцию влечений (баррикадные бойцы 1960-х добавили к этому синтезу плоды опытов доктора Хофмана), положив начало тому, что именуют "фрейдомарксизмом". К слову, Райх оказался единственным из плеяды немцев-докторов, положившим жизнь за свои идеи. Он умер в 1957 году в американской тюрьме, куда угодил в обстановке охоты на ведьм, в том числе и сексуальных.
Для массового сознания идеи фрейдомарксизма, вообще-то трактующего сугубо серьезную тему сексуальной репрессии как орудия господствующего класса, воплощает, как правило, "Ночной портье" Лилианы Кавани, переложившей теорию на мелодию незатейливого садо-мазо. Но "Die Sexualitat im Kulturkampf" ("Сексуальность в борьбе за культуру") — заглавие книги Райха (1930) — звучит столь же грозно, сколь скучно. И не случайно: сексуальный гедонизм — побочное следствие великой сексуальной революции, призванной осчастливить человечество. Сексуальные гедонисты существовали всегда, и всегда — пусть и с грехом пополам — находили себе в обществе экологическую нишу. Прежде всего это касалось богемных кругов, где ни menage a trois, ни однополые практики, ни "порнография", выходившая из-под кисти Гойи или Пикассо, никого не скандализировали. Гедонисты были героическими подпольщиками секса, но революцию делают не подпольщики, а революционеры. "Синие чулки" суфражизма были гораздо большими сексуальными революционерами, чем Гюстав Курбе, живописавший вагину крупным планом, Генри Миллер, одержимый лихорадкой промискуитета, или Марина Цветаева, декларирующая свои чувства независимо от пола объекта.
Собственно говоря, сам термин "сексуальная революция" вводит в заблуждение. Точнее было бы говорить о "половой революции". В том смысле, что подразумевалось радикальное изменение половых ролей в обществе. Аннигилировалось половое неравноправие как частный случай неравноправия социального. Женщины и сексуальные меньшинства рассматривались как субъекты классовой, религиозной и расовой эксплуатации.
Задача предстояла, как сказал бы Ленин, архисложная. Подобно тому как идеальная модель анархического общества предполагает почти патологическую сознательность граждан, способных наладить жизнь без государства, так и идеальная модель сексуально освобожденного общества предполагает колоссальную ответственность раскрепощенных индивидов.
Как всегда, помогла война. Ленинский лозунг "превратить империалистическую войну в гражданскую" можно перефразировать: "превратить империалистическую войну в сексуальную революцию". Мировые войны аннулировали явочным порядком все моральные скрепы общества, выставили напоказ их лицемерие. На плечи женщин ложилась непомерная ноша, что — на ужасный, но объективный манер — повышало их самооценку, их представление о собственных возможностях и правах.
Райх запоздал со своими теориями. Настоящая сексуальная революция свершилась в Советской России как следствие мировой войны, умноженной на войну гражданскую. Паломники со всего мира стремились в Москву не только как в столицу Третьего Интернационала, но как в столицу немыслимой в сексуальном плане страны. Страны, где аннулированы все брачные (церковные или светские — неважно) формальности, где женщины получили избирательное право, Александра Коллонтай — достаточно радикальная и без несправедливо приписанной ей дурацкой теории "стакана воды" — стала первой в истории женщиной-послом. Где стерты из повседневного лексикона позорные выражения "падшая женщина" и "незаконнорожденный". Где устранены — и это, возможно, было самым немыслимым — расовые и национальные барьеры в сексе. Да чего там теоретизировать! Моя бабушка всю жизнь повторяла, что только благодаря революции она, барышня из буржуазной немецко-петербургской семьи, смогла встретиться с моим еврейским дедушкой. И только в Москве начала 1930-х великий негритянский поэт Лэнгстон Хьюз и китайская балерина Чен Силань могли фантазировать на тему национальности своих будущих детей и сойтись на том, что национальность эта будет называться "антифашисты".
Весомым, зримым свидетельством этой революции был для иностранцев огромный нудистский пляж в центре Москвы. О нем упоминается почти что во всех записках иноземных гостей о Московии 1930-х. А вот в отечественных мемуарах таких упоминаний я не нашел.
Удивительно не то, что и эта революция потерпела поражение. Удивительно, как долго она правила бал: почти 20 лет, до того самого 1937-го. Ну а затем наступило то, что Троцкий называл "сталинским термидором": вплоть до обязательной публикации в газетах информации о разводах. Это было нечто немыслимое для людей 1920-х, привыкших составлять и расторгать свободные союзы без каких бы то ни было формальностей. Энергия "термидора" была столь сильна, что секс-революционерам 1960-х чудилось, что они пионеры своего дела. Впрочем, возможно, что в слова из предсмертной записки "любовная лодка разбилась о быт" один из таких революционеров — Владимир Маяковский — вложил, сам того не подозревая, смысл, далеко выходящий за пределы его персональной проблемы по имени Лиля Брик.
Для социалистической революции, может быть, и достаточно того, чтобы низы не хотели, а верхи не могли, но не для революции сексуальной. Больше всего она напоминает революцию в кино, ассоциирующуюся с кинематографом "новой волны". Режиссеры сколько угодно могли на протяжении десятилетий бороться за искренность экранного высказывания, но ни о какой искренности и речи идти не могло, пока не появились легкие кинокамеры, позволяющие съемку "с плеча", и аппаратура для синхронной записи звука. Точно так же и сексуальная революция 1960-х была обусловлена революционными технологическими новшествами. Во-первых, открытием антибиотиков, победивших венерические заболевания. Во-вторых, открытием противозачаточной пилюли, по мнению той же Анджелы Боуи, буквально свалившейся на ее поколение с небес. В-третьих, появлением психоактивных веществ, помогающих снять психологические барьеры.
Вместе с тем констатация победы сексуальной революции как-то не греет сердце. Дело даже не в расцвете секс-индустрии, реставрировавшей роль женщины как объекта потребления. И не в сексуальном термидоре 1980-х, огромную роль в котором сыграл страх перед СПИДом как "наказанием" за угар 1970-х. Главная проблема, очевидно, в том, что сексуальная революция совершилась для немногих, для пресловутого "золотого миллиарда". А в исполинском "третьем мире" ситуация не то что не улучшилась, а, напротив, обрушивается в дичайшую, клерикальную контрреволюцию.
Приобретения
Проблема измены, неактуальная в эпоху буржуазного брака, но вставшая на повестку дня в эпоху союзов по любви. По замечанию Мишеля Уэльбека, единственным решением проблемы измены оказались свингер-клубы.
Колоссальная секс-индустрия, замешанная на той самой эксплуатации женщин, против которой боролись секс-революционеры.
Свобода изучения собственной сексуальности, отягощенная, как любое знание, многими печалями.
Новые типы сексуального поведения, изумившие бы и самого Кинси.
Потери
Страх, точнее говоря, страхи: перед собственными желаниями, перед общественной обструкцией, перед физиологическими границами.
Тайна секса, рыцарский культ "Прекрасной дамы", секрет эффектного, романтического жеста, даже вполне буржуазная культура флирта.
Ритуал, от имени общества сакрализующий секс.
Искусство эзопова языка, на котором в цензурную эпоху искусство вело речь о сексе порой гораздо откровеннее, чем могут себе вообразить любые "порнографы".