30 августа в Москве пройдет прощание с музыкальным критиком и композитором Петром Поспеловым — легендарным автором «Ъ» в 1990-е, шефом отделов культуры газет «Русский телеграф» (1997–1998) и «Ведомости» (2005–2017). А еще руководителем отдела перспективного планирования Большого театра (2001–2002), шеф-редактором издательства «Композитор» (2018–2023), лауреатом «Золотой маски» (2023). И человеком, без которого невозможно представить новейшую историю российской культурной журналистики и академическую музыкальную жизнь последнего тридцатилетия. Его вспоминает бывший редактор отдела культуры «Ведомостей» Олег Зинцов.
Петр Поспелов
Фото: Антон Новодерёжкин, Коммерсантъ
Петр Поспелов
Фото: Антон Новодерёжкин, Коммерсантъ
За соседними редакционными столами мы с Петей просидели лет пятнадцать и написали за это время не только тысячи рецензий и колонок (иногда совместно), но и не один десяток некрологов. С одной стороны, газетный писатель всегда должен быть готов отстраниться от эмоций, сосредоточиться и найти емкие слова, соблюдя законы жанра и не сорвав дедлайн (подчеркнутый в этом случае как будто двойной сплошной). С другой стороны, задача написать некролог почти всегда застает врасплох, а если знаешь человека лично и давно, особенно если дружишь, слова мгновенно разбегаются куда-то, исчезают, как будто умирают сами, оставляя экран компьютера пустым. Потом их надо долго собирать, доставая каждое с кусочком воспоминания, жеста, улыбки, и снова пытаться расставить в нужном, красивом и точном порядке.
Открыв сейчас список Петиных текстов в «Ведомостях», я понял, что последним из написанного там стал как раз некролог — Петя вспоминал Александра Тимофеевского, которого, как и все друзья, называл просто Шурой. Шура умер так же непростительно рано, в 61, и кто бы мог подумать, что Петя — для друзей всегда Петя — нагонит его так скоро и в том же возрасте. Я перечитываю этот текст, заново восхищаясь идеальным балансом глубины, душевности и озорства, для некролога, казалось бы, неуместного, почти неприличного, но очень точного по отношению — теперь уже — к ним обоим, Шуре и Пете.
Я представляю, как Петя пишет, как садится за компьютер и, ни на что не отвлекаясь, смешно и быстро печатает одним пальцем. Я вспоминаю свою профессиональную зависть — пока я мучительно сочинял два абзаца, стирал и писал снова, неторопливый Петя выдавал готовый текст, который можно было верстать не глядя — там было ровно столько слов, сколько требовалось, и все они стояли в наилучшем порядке.
Друзья еще напишут о Пете-композиторе и Пете-режиссере, Пете — организаторе музыкальной жизни, я больше знаю Петю-критика, писателя, хотя к этому своему таланту он относился, казалось, менее серьезно, чем к остальным,— быть может, отчасти и поэтому письмо давалось ему так легко, во всяком случае, на взгляд со стороны.
При этом даже в коротких заметках он мыслил концепциями, всегда четко понимая, из какой позиции говорит, анализирует и оценивает искусство. В музыкальном театре он часто ругал театральность, заявляя, что режиссеры (особенно с мировым именем) все только портят своими амбициями и мешают певцам. Да и к театру драматическому бывал безжалостен все с той же музыкальной точки зрения (помню скандальный заголовок рецензии на «Макбета» Эймунтаса Някрошюса, объявленного другими критиками безоговорочным шедевром,— «Бревно и два аккорда»). Но, глядя иногда на Петю, я вспоминал евреиновскую идею «театра для себя», проживания бытовых ситуаций как игры и представления (даже рингтон для телефона он напел себе сам). Это же относилось и к профессии.
Любимой Петиной маской был консерватизм — писал он строго, иногда академично, ставил пафос выше иронии, но то и дело маску на секунду снимал и словно бы подмигивал читателю. И улыбался как Чеширский Кот. И это не был разный Петя — великий, как верно написал Алексей Тарханов, и домашний, уютный, невероятно мягкий: все это сочеталось в нем совершенно гармонично.
Все удивлялись, что в нем жили разом мудрец и ребенок, глубокий знаток музыкальной культуры и шаловливый подросток, консерватор и авангардист. Но мне кажется, что никакого противоречия тут нет, все это грани бесконечного Петиного жизнелюбия.
Однажды я дал ему послушать электронный трек, задав, как мне казалось, каверзный вопрос: это сочинил человек или компьютер? «Конечно, человек»,— поразил меня Петя, мгновенно найдя в замысловатых механических повторах знакомые структуры музыкального мышления. Не знаю, почему из множества воспоминаний я вынул сейчас именно это, какой метафоры и мысли ради, почему тот маленький диалог показался мне символичным. Быть может, дело в том, что идеальный музыкальный слух встречается не слишком часто, но куда реже — безупречный слух на человеческое. А их сочетание — совсем уже, наверное, чудо. И это чудо мы запросто все звали Петей.