В воскресенье умер Федерико Феллини. Известие о смерти не было неожиданностью. Но масштабы потери для мировой культуры все еще трудно осознать.
Даже очень крупный художник редко определяет собой эпоху. Феллини трижды определил путь развития кинематографа. В 50-е годы, поставив "Дорогу" и "Ночи Кабирии", он покончил с воспитавшим его итальянским неореализмом. Вместо социальной драмы он предложил драму экзистенциальную. Улыбка Джульетты Мазины, улыбка радости-страдания, обозначила эстетический переворот, последствия которого значимы до сих пор.
В 70-е годы Феллини повернул в прямо противоположную сторону, сняв фильм "Казанова". Подлинность переживаний, обязательная в экзистенциальной драме, ушла — Феллини показал театр марионеток. Кинематографический павильон, который принято скрывать, был выставлен напоказ, и море стало обозначаться колыхающейся тряпкой. Путешествие Казановы — Венеция, Париж, Парма, Лондон, Рим — было путешествием по культурам, каждая из которых предстала в виде нарочито грубой метафоры. Венцом этих странствий стал роман Казановы с куклой — глобальная метафора всего кукольного 18 века. Ни Дереку Джармену, ни Питеру Гринуэю — добавить к сказанному было в сущности нечего.
Между этими двумя переворотами — экзистенциальным и постмодернистским — был еще один, который принято называть "авангардным". На рубеже 50-60-х годов Феллини снял "Сладкую жизнь" и "8 1/2". Первую из этих картин называли "монументальной фреской", другую — "лирической исповедью". Вторая лента вызвала огромное количество подражаний, в том числе и блестящих. Свой "поток сознания", свою версию того, как снимается фильм, который невозможно снять, предложили и Вайда ("Все на продажу"), и Тарковский ("Зеркало"). При этом упор делался на заикающийся лиризм, который и правда есть у Феллини. Но его фресковой монументальности не достиг никто. Отсутствие Феллини будет еще долго будет ощущаться в мировом кино. Газеты всего мира пишут сегодня о великом кинорежиссере, и кинокритик АНДРЕЙ ШЕМЯКИН делает это для читателей Ъ.
После смерти Феллини начнется волна воспоминаний, тем более, что сам кинематограф Мастера — одно большое воспоминание-преображение действительности. Не будет недостатка в сентиментальных заверениях в любви. Феллини действительно боготворили, но как бы уже вопреки духу времени, отказывающего искусству в праве на гения.
Смерть режиссера подвела черту под целой культурно-исторической эпохой, начавшейся во второй половине сороковых годов кинематографом итальянского неореализма с его фундаментальной идеей неотрепетированной реальности и святости жизни, чудесно претворенной Феллини. Эта эпоха только что закончилась. Мы все еще продолжаем осознавать открытия двадцатого века, а он уже сменяется двадцать первым. Феллини творил в предчувствии этого перехода, как-то признавшись, что работает "во времена ожидания".
Именно в тот момент, когда художники отказались от всякой надежды как от вреднейшей иллюзии, Феллини осмелился говорить о надежде. История надежды начинается уже во второй ленте режиссера — в "Маменькиных сынках". Надежда еще ничем не подкреплена — только желанием героя уехать из провинциального городка в столицу. Но уже там, в финале зрителю дарована улыбка ребенка — обещание и вопрос. В "Дороге" обнаружилось, что возможность надежды требует всего человека. Можно ли было уйти от жестокости поставленной дилеммы? Феллини и сам в дальнейшем говорил более о грехе, нежели о святости, ограничиваясь лишь обещанием спасения неизвестно откуда — и в "Ночах Кабирии", и в "Сладкой жизни", пока в "8 1/2" окончательно не передоверил последнее усилие Художнику, то есть самому себе.
Параллельно началась история восхождения уже не просто к славе, а к какой-то единственности человека, связавшего времена и культуры в процессе странствия, полного таинственных превращений, ужасных падений и странных побед. Ему, более других настаивавшему на том, что "сказка-ложь", беспрерывно мистифицировавшему биографов, друзей и публику, как-то особенно поверили, ибо именно биография человеческой души, начиная с "8 1/2", оказалась историей интеллектуальных и духовных исканий столетия. Но счастье режиссера было еще и в том, что его творчество совпало с временем стремительного обновления кино как искусства, и чем решительней разгадывались все новые и новые тайны, чем дальше уходило кино от собственно ярмарочно-балаганного прошлого, тем настойчивей и бережней Феллини напоминал об этом прошлом.
Так были сделаны и переходный "Сатирикон", и новые шедевры — "Рим" и "Амаркорд". Открыто автобиографичные, эти ленты оказались и наиболее исторически открытыми надежде на преодоление, точнее, изживание тоталитарного прошлого. Чем дальше, тем грандиознее и напряженнее, мрачнее, инфернальнее становился кинематограф Феллини. Начиная с "Города женщин" с Феллини, казалось, произошло то, чего он всегда опасался и от чего защищался бесконечными мистификациями: он едва не стал интеллектуальной собственностью культурной элиты.
Он избежал этого очень просто. В своих последних фильмах — "Джинджер и Фред" и "Интервью" — маэстро уподобил себя старому растерянному клоуну. Затем он скинул и эту маску, предложив путешествие в собственное режиссерское прошлое и объяснившись в любви к гениально простодушному искусству кино. Религиозно-эсхатологическая надежда прежних фильмов предстала утешением усталого человека, прощальной улыбкой гения, чудом и волшебством совладавшего, как теперь ясно, со своим веком.