фестивальтеатр
Фестиваль "Балтийский дом в Москве" представил спектакль Виктора Крамера "Село Степанчиково и его обитатели", совместную продукцию театров "Балтийский дом" и "Фарсы". В Петербурге спектакль идет уже несколько сезонов, но в Москву приехал впервые. РОМАН Ъ-ДОЛЖАНСКИЙ считает, что столичные фестивали, не показавшие до сих пор этот спектакль, обделили и зрителей, и самих себя.
После показанного накануне недодуманного, несобранного "Суперфлю" (Ъ писал о нем в субботу) идти второй вечер подряд на постановку Виктора Крамера не очень-то хотелось. Но театральный критик должен себя заставлять. В данном случае профессиональное самопринуждение пошло во благо: спектакль "Село Степанчиково и его обитатели" чудо как хорош, и задуман оригинально, без оглядки на череду традиционных трактовок сатирической повести Достоевского, и сыгран отменно. Конечно, Крамер есть Крамер — остроумец, выдумщик и трюкач. Так что в "Селе Степанчикове" (равно как и в "Суперфлю") есть немало отдельных актерских номеров, которые можно смело вынимать из спектакля и показывать в концерте. Но здесь они органично собраны вместе, работают в едином смысловом поле. Вернее, в поле неизбывной российской бессмыслицы существования.
Слово "поле" тут употреблено не только в переносном значении слова, но и в самом прямом: всю сцену занимает огород села Степанчикова. Вытянувшиеся колбасками серые войлочные грядки в первом действии лежат поперек зрительским рядам, во втором — вдоль. Впрочем, хоть так поверни огород, хоть эдак, а не растет ничего на российских грядках, один раз только какой-то чахлый кустик проявился. Зато глупость, пустозвонство и абсурдные идеи произрастают на этих напрасно вскопанных грядках буйными цветами. Коллекцию гротесковых провинциальных типов, собранную и со смаком выписанную Достоевским, Виктор Крамер разрабатывает тщательно и рассматривает подробно, во всех возможных комических деталях.
Для этого в компанию к воспитанным им лицедеям из театра "Фарсы" приглашает славных актеров из других петербургских театров — Ольгу Самошину (генеральша) и Евгения Меркурьева (Гаврила) из Театра на Литейном, Артура Ваху из Театра комедии (Бахчеев), Валерия Кухарешина из Молодежного на Фонтанке (полковник Ростанев). У каждого героя из этой галереи безнадежных сумасшедших есть блестящие сольные выходы — как, например, у незадачливого жениха Мизинчикова (Игорь Головин), который представляет план похищения богатой невесты в виде сетевого графика, с бешеной скоростью выводимого мелом на доске. Есть и отличные коллективные сцены, когда, расставив стулья посреди грядок, обитатели Степанчикова с замиранием сердца внимают Фоме Фомичу Опискину. Он благодушно наденет очки — и все остальные, как по команде умилившись, нацепят на нос стеклышки, он в недовольстве снимет — и все вослед за ним стягивают, изобразив крайнее разочарование.
Что же приживал Фома, имя которого в феноменологии отечественных характеров стало нарицательным? Тут и кроется почти что еретическое решение спектакля. Домашнего тирана Опискина обычно называют "русским Тартюфом", что не совсем верно: мольеровский святоша был сознательным обманщиком, ловким, целеустремленным пройдохой. А "огорченный литератор" Опискин не пленен конкретной корыстью, куражится и ханжествует по зову сердца. Еще и потому, что пустые его наставления попадают на благодатную почву. И вот Виктор Крамер и актер Сергей Бызгу делают из Опискина незадачливого, стихийного просветителя. Эдакого маленького, растрепанного и отчаянного русского интеллигентика, вздумавшего сеять на родимом огороде разумное, доброе, вечное. И ведь буквально в Степанчикове сеют под руководством Фомы — дружно разбрасывают семена, даже в зрительные зал долетают маленькие зернышки. А всходит опять же дурь и бестолковщина.
Племянник Ростанева Сергей, от лица которого ведет повествование Достоевский, олицетворяет собой в спектакле Крамера технический прогресс — въезжает в огород на огромном велосипеде и в кожаном шлеме летчика. Деятельный Опискин (стыд и позор подслеповатым театральным премиям, которые вовремя не отметили работу господина Бызгу) печется о прогрессе нравственном. Но любые праведные усилия тщетны в краю непуганых идиотов. Что за чушь — проповедовать никчемным и умалишенным, пусть даже по-своему симпатичным людям, вот и сам Фома становится таким же. Мелкая, суетливая русская интеллигенция колготится так уже полтора века. Федор Достоевский описывал в повести общество 40-х годов XIX века. Виктор Крамер беззлобно, со смехом и прибаутками обобщает позднейший опыт. Выхода-вывода из него находится целых два.
Первый венчает спектакль: мирно сгрудившись, будто для семейной фотографии, обитатели Степанчикова уселись в глубине сцены, а персонаж от автора, согласно эпилогу Достоевского, рассказывает про их будущее: кто когда умер, кто чем успокоился. Естественный ход вещей все огородные ссоры делает смешными, все огородные проповеди заглушает. Есть и второй выход. Он истрачен господином Крамером для конца первого акта. Откуда ни возьмись, из-за задника вдруг выкатывается несколько огромных, выше людей, серых шаров. Слеплены они художником Александром Шишкиным из-того же вещества, что и грядки. Катятся неумолимо, шеренгой, давя на своем пути все, что ни попадется, а попадается им кто-то из обитателей Степанчикова да сам Фома, и останавливаются, лишь уткнувшись в колени зрителей первого ряда. Комментарии излишни.