Любой ценой сохранить категорию "А" — это сверхзадача не только Московского кинофестиваля, но и всей страны
Екатерина Ъ-Деготь
Те немногие зарубежные гости, что прибыли на XXI Московский международный кинофестиваль, в значительной своей части верят в левую, антибуржуазную идею и художественный авангардизм. В этом ничего особенного нет. Поэтому они сюда и приехали в который уже раз (старая любовь не ржавеет) или в первый. Таковы, например, старые романтики троцкизма Ванесса Редгрейв и Франко Неро. Такова и юная звезда Сара Полли, которая очень хотела приехать в легендарную Россию,— о своей левизне она заикалась в интервью (о правизне заикаться на Западе считается неприличным).
Меж тем они попадают, как известно, в город, пытающийся выглядеть ошарашивающе правым. У консервативной идеологии две крайности — духовность и алчность; в нашей столице, где все силы бросаются попеременно то на храмы, то на бутики, обе сосуществуют солидарно и карикатурно. Зато, например, самая оригинальная достопримечательность, лежащая в выдающемся произведении мировой архитектуры в стеклянном гробу, скоро, видимо, будет зарыта в землю; другие же выдающиеся произведения мировой архитектуры, которые имели несчастье быть построенными в 1920-е годы в авангардистском (левом) стиле, преданы позору. Непонятно, как революционерка Ванесса Редгрейв на все это смотрит. Наверное, ее специально отвлекают.
Да и в основе самого Московского фестиваля лежит скорее правая, консервативная идея. Главная его задача — и тут он обнаруживает свою глубокую органичность в современном политическом пейзаже России — сводится к тому, чтобы просто удержаться на месте, остаться у власти. Для фестиваля это означает подтвердить свой заветный статус общепризнанно-худшего, но зато в категории "А" (доставшейся Московскому фестивалю еще в советское время по политическим причинам). Теперь Московский фестиваль будет ежегодным, и каждый год, видимо, этот статус будет натужно подтверждаться (сделать это будет все труднее и труднее). Есть такой тип карьеры, который состоит не в том, чтобы что-то такое сделать интересное и оригинальное, а в том, чтобы все силы сразу бросить на получение статуса — через личные знакомства, постоянное напоминание о себе и пускание пыли в глаза. В нашей стране, где лоббирование вообще считается универсальным средством, такой тип карьеры очень распространен.
Любой ценой сохранить категорию "А" — это, конечно же, проблема всей страны, как она ее сейчас понимает. На это можно и денег не пожалеть. Для страны альтернативой "наводящей ужас сверхдержаве" является "просто страна", что большинством у нас считается почему-то неприемлемым. У кинофестиваля альтернатива более ясная — это категория "Б", что означает чаще всего не фестиваль второго сорта, а фестиваль специального характера, особого обаяния, как Сан-Себастьян, Локарно или Роттердам. На "особенности" сделал карьеру и Берлинский фестиваль, который имеет категорию "А", но репутацию большей альтернативности по сравнению с мейнстримным Канном.
Для России это мог бы быть спасительный выход. Совершенно очевидно, что сейчас наш фестиваль не может не только выиграть, но даже толком и играть ни на поле коммерции, ни на поле демонстрации большого числа международных суперзвезд. Желание быть Канном совершенно безумное и, будем честны, крайне вредное (как и желание быть Московским фестивалем советских времен). Зато Московский фестиваль может быть кинособытием. Но для этого он должен быть более специален (какова будет эта специальность — требует работы мысли, которую придется наконец мобилизовать) и понять, что престиж заключается именно в альтернативности, а не в бессмысленной золотой категории "А". Если выйти из тупика иерархического мышления, можно найти некое необычное, индивидуальное кино во всем мире (отчасти такая попытка была сделана во внеконкурсной программе нынешнего фестиваля), а там, глядишь, оно может когда-нибудь появиться и здесь. В общем, оно почти уже появилось, но ему сильно мешает идеология престижности, правильности, полезности, идея догнать и перегнать коммерческое кино, желание все силы бросить на новый мейнстрим и вообще мысль "кино должно быть таким-то", проповедуемая, в частности, Никитой Михалковым.
В свои лучшие годы Московский кинофестиваль с его труднодоступными билетами и набитыми залами был таким же ярким примером советской культуры потребления культуры, как кинотеатр "Иллюзион", Библиотека иностранной литературы, книжный магазин "Дружба" и женский туалет на месте нынешнего памятника Чехову, где всегда можно было купить японский зонт и французские тени для век фиолетового цвета. Та культура была построена на строго иерархизированном распределении, категории престижа и понятии дефицита. Разумеется, всякий поход как на фестиваль, так и в вышеупомянутый туалет был неповторимым праздником.
Вернуть эту ситуацию сложно, и не только потому, что исчезла советская власть. Сейчас у нас (да и во всем мире) культура, структурированная совершенно иначе, условно говоря, не как школьная программа ("стыдно не видеть, не читать, не знать того-то и того-то"), а как, например, сновидение. Она демократична, хаотична и построена на сугубо личном, интимном даже потреблении и удовлетворении каких-то частных интересов. Помимо кинофестиваля имеются Интернет, видеопрокат и секс-шоп, и с ними конкурировать трудно. Все маргинально, все специально и все альтернативно. Об этом же, в сущности, говорит даже и кино сегодняшнего дня — фильмы про разного рода перверсии, в которых понятие нормы напрочь исчезает (как американское "Счастье" или французский "Романс" из числа хитов Московского фестиваля). Это означает, в частности, что можно успокоиться и заниматься искусством, не мучаясь вопросом, о главном оно или нет.
Наша страна уже утратила авангардистскую репутацию времен крушения Берлинской стены, атмосферу "места великих перемен". Но потенциал рискованности, к счастью, еще есть. Он может, конечно, проявляться в повышенной вероятности быть застреленным на улице, но кое-что все-таки остается и на искусство.