Первого января 1836 года император Николай I праздновал десятилетие своего восшествия на престол. В честь этого события был дан бал-маскарад, куда было приглашено тридцать пять тысяч человек изо всех сословий. Наталья Николаевна Пушкина была заметна даже в несметной толпе, наводнившей дворец. Она была на пятом месяце беременности, однако не страдала от этого совершенно. Напротив, с каждой беременностью она делалась еще красивее. Несмотря на толчею Жорж Дантес ни на мгновение не сводил с нее глаз.
Дантес — Геккерену, Петербург, 20 января 1836 г.
"Милейший друг мой, я чувствую, что виноват,— ведь я не ответил на два твои чудные и забавные письма. Однако сам посуди — всю ночь танцы, утром занятия в манеже, а весь день до вечера я сплю — вот тебе вся моя жизнь за эти две недели. Думаю, что так будет и дальше, однако хуже всего то, что я влюблен, и влюблен страстно! Я обезумел и не знаю, чем заглушить мое безумие. Не называю тебе ее имени, ведь письмо может заблудиться и попасть в чужие руки. Вспомни самое грациозное петербургское создание, и узнаешь сам ее имя. Самое страшное в моем положении то, что и она меня любит, но мы не можем встречаться, ибо муж ее бешено ревнив. Я рассказываю это тебе, самому близкому человеку, ведь ты примешь близко к сердцу мою боль, но, ради всего святого, никому ни слова! Не расспрашивай никого о том, за кем я ухаживаю, ибо этим ты нанесешь ей непоправимый вред, и я буду безутешен. Я готов пойти на что угодно ради нее, лишь бы она меня любила. По правде говоря, жизнь моя в последнее время — это настоящая пытка. Мы любим друг друга, но можем говорить об этом только между двумя ритурнелями в контрдансе. Это ужасно. Быть может, напрасно я тебе об этом рассказываю. Ты, вероятно, сочтешь эту историю пустяком, но сердце мое переполнено любовью, и мне необходимо было дать себе минутное облегчение. Я знаю, что ты простишь мне это безумие, но теперь я ни при каких обстоятельствах не смог бы вновь обрести рассудок, ибо эта любовь отравила мне жизнь. Однако не беспокойся, до сих пор я был столь осторожен, что тайна эта принадлежит только ей и мне... Вновь повторяю: ни слова Брау, ибо кое с кем в Петербурге он состоит в переписке, и стоит ему хотя бы словом обмолвиться бывшей жене — и конец нам обоим! Одному Богу известно, что с нами будет, милый мой, и я считаю дни до твоего приезда. Эти четыре месяца кажутся мне целыми столетиями, а я так нуждаюсь в твоем любящем сердце, чтобы открыться тебе и получить напутствие. Поэтому я дурно выгляжу, хотя здоровье мое крепко как никогда. Рассудок же мой находится в смятении, я не знаю и минуты отдыха ни днем ни ночью. Вот от этого-то я и кажусь больным и печальным... А что до подарков, то привези мне из Парижа всего только перчатки и чулки из шелка-сырца. Эта материя очень теплая и прочная, не думаю, чтобы она дорого стоила, но если это не так, то сделаем вид, что я вовсе ни о чем не просил тебя. А в другой материи и вовсе нет нужды. Моя шинель доживет до нашего отъезда во Францию, да и от здешней формы почти неотличима, так что тебе не стоит утруждать себя... Прощай же, милый, будь снисходителен к моей новой страсти, ведь и тебя я люблю всем сердцем".
Изысканность нарядов, изящество и красота затмевали прочие отзывы о Наталье Николаевне. Мало кому удавалось увидеть в ней нечто другое. Немногим запомнились ее слова: "Господи, Пушкин, как же ты надоел мне со своими стихами!", или: "Читайте дальше... я только посмотрю новое платье", или: "Читайте, Пушкин, я не слушаю". Однако это отзывы безымянные, родившиеся в смуте посмертных сплетен. Наталья Николаевна для нас остается загадкой. Любая попытка оживить ее истинный голос встречает на своем пути непроницаемую стену молчания. Ее письма к Пушкину утеряны — мы не можем даже предположить, сколько их было. Возможно, она сама их уничтожила как горькую память о прошлом, и очень может быть, что они лежат вместе с прочими старыми бумагами в каком-нибудь частном европейском архиве. О существовании этих писем мы догадываемся по упоминаниям в письмах самого Пушкина: Натали рассказывала ему о своем здоровье и о здоровье детей, жаловалась на прислугу, с которой не справлялась в первые годы супружества, на постоянное безденежье, рассказывала о помолвках и свадьбах, делилась последними столичными сплетнями, описывала наряды соперниц, праздники и балы.
Видимо, подобная манера была вполне в духе и ее времени, и ее сословия — такие письма писали тысячи молодых жительниц Петербурга. Мы не можем обнаружить ни одного слова, которое могло бы пролить свет на ее душевный склад или на истинные чувства. Мы можем догадаться лишь об одном: она ревновала.
Натали не без оснований питала свое воображение подозрениями о неверности мужа, но Пушкин старался оправдаться заранее: "Как я хорошо веду себя! Как ты была бы мной довольна! За барышнями не ухаживаю, смотрительшей не щиплю, с калмычками не кокетничаю — и на днях отказался от башкирки, несмотря на любопытство, очень простительное путешественнику", "За Сологуб я не ухаживаю, вот-те Христос; и за Смирновой тоже".
Если не надо было танцевать мазурки и котильоны, жизнь ее ничем не отличалась от жизни всех русских жен ее сословия и времени. Она рожала, следила за прислугой, выбирала дачи на лето, примеряла наряды в ателье мадам Зишлер или мсье Дюрье. Она вела переписку — просила у брата Дмитрия денег или "красивое ландо, как сейчас модно", иногда писала письма по издательским делам мужа, пыталась ускорить процесс, начатый ее дедом против бывшего управляющего, старалась пристроить незамужних сестер и исправить почти безнадежное денежное положение, обсуждала его с издателями и книгопродавцами, помогала Пушкину, как могла и чем могла.
"Ame de dentelles",— говорили о Наталье Николаевне. Когда Пушкин умер, ей было двадцать четыре года, и у нее было четверо детей.
Из писем Натали к Пушкину до нас дошло лишь одно. И то это лишь постскриптум к тому, что написала ее мать: "С трудом решилась писать тебе, ибо мне нечего сказать, ведь все мои новости я передала на днях с проезжающим. Даже мама собиралась отложить письмо до ближайшей почты, но подумала о том, что ты можешь забеспокоиться, если не получишь обо мне известий — вот я и решилась превозмочь сонливость и усталость, которые царят над нами обеими, ведь мы целые дни проводим на воздухе. Из письма мамы ты увидишь, что все мы живем хорошо, потому сама об этом не говорю. На этом кончаю письмо и нежно тебя целую, думаю, что при первой же оказии напишу подробно. Прощай же, будь здоров и не забывай нас".
Нам запомнился отрывок из письма Жоржа Дантеса Якобу ван Геккерену: "Передайте моим сестрам, что я не пишу им, потому что мне нечего сказать. Ведь все, о чем я мог рассказать, я написал Вам, Вы им все и расскажете, так будет гораздо лучше".
Курсив в обоих случаях наш. Мы полагаем, что "нечего сказать" в обоих письмах уже означает завязку.
Дантес — Геккерену, Петербург, 14 февраля 1836 г.
"Милый друг мой! С окончанием масленицы отчасти закончились и мои мучения. Теперь я не вижу ее ежедневно, и от этого мне гораздо спокойнее. К тому же теперь и никто другой не сможет подойти к ней запросто, взять ее за руку, обнять за талию и говорить с нею так, как это делал я. Другим, правда, легче, чем мне, ибо совесть их чиста. Глупо признаваться себе в том, о чем я и не подозревал. Я ревновал ее и был в постоянном раздражении, которое доводило меня до отчаянья. Во время нашей последней встречи у нас было бурное объяснение, которое принесло мне облегчение. Принято считать, что женщина эта неумна. Возможно, правда, что она поумнела от любви — трудно вообразить себе больший такт, нежность и ум, проявленные в речи, тем более что речь шла о том, чтобы отвергнуть человека, которого она любит и который обожает ее — одним словом, отказаться от обязанностей перед ним. Она описала мне свое положение с такой грустью и так смиренно просила меня сжалиться над нею, что совершенно меня сразила, и я не мог найти слов, чтобы ответить ей! Если бы ты только мог видеть, как она меня утешала, видя, как я терзаем горем и каково мое положение! Она сказала: 'Я люблю вас так, как никого не любила, но не требуйте отныне ничего от моего сердца, ибо я не принадлежу себе и могу быть счастлива только в исполнении долга. Сжальтесь же надо мною и любите, как прежде, а моя любовь будет вам за это наградой'. Я убежден, что если бы ты был наедине с нею и слышал такие слова, то бросился бы ей в ноги и осыпал их поцелуями. Теперь моя любовь к ней стала еще больше, но она другая — я боготворю и почитаю ее, как боготворят и почитают создание, с которым неразрывно связана жизнь. Прости меня за то, что начинаю свое письмо рассказом о ней, но я и она — одно целое, и рассказ о ней — это рассказ обо мне, а ты упрекаешь меня в своих письмах за то, что я мало о себе рассказываю... Я, повторяю, теперь чувствую себя гораздо лучше и, слава Богу, начал дышать свободно, а до этого страшно мучился. Ведь мне нужно было казаться веселым и смеяться в присутствии тех, кого я видел ежедневно, а сердце мое при этом смертельно терзалось. Это ужасно, такого не пожелал бы я самому заклятому врагу. Однако я был вознагражден сказанной ею фразой, которую доверяю тебе, ибо ты — единственный человек, способный успокоить мое сердце. Если я не думаю о ней, то мысль моя устремляется к тебе. Милый, не ревнуй меня и не злоупотребляй моим доверием — ведь ты будешь всегда, а с ней время произведет такие перемены, что ничто не сможет напомнить мне о том, как сильно я любил ее. А ты со мною навсегда, и я всегда помню о том, что без тебя я был бы ничто".
Пушкин был мастером недосказанного, молниеносного обрыва текста. Он навсегда расстается с Татьяной и Онегиным как раз в тот момент, когда сила повествования и страдание героев достигают наивысшей точки. Но жизнь — алчный издатель. Ей подавай новые главы модных книг. Она бесцеремонно выхватила из рук Пушкина роман, мгновенно списала содержание и продолжила его сама.
Обезумевший от страсти Дантес бесится, преследует Наталью Николаевну, использует любые уловки, чтобы вновь встретиться с ней. В отчаянии он просит у Геккерена совета и утешения: "Теперь мне кажется, что я люблю ее еще сильнее, чем две недели назад! В общем, дорогой мой, это настоящая мания, которая неотступно преследует меня, засыпая и пробуждаясь вместе со мною, это ужаснейшее изо всех мучений. Я с трудом собираюсь с мыслями даже для того, чтобы написать тебе, а ведь это единственное мое утешение, ибо, говоря с тобою, я чувствую, что у меня на сердце не так тяжко. Теперь у меня есть все основания, чтобы быть счастливым, — я нашел способ бывать у нее, но встретиться с нею наедине невозможно, а я обязательно должен этого добиться, и ничто не в силах помешать мне, потому что только так я смогу вновь обрести покой и вернуться к жизни. Конечно, безумен тот, кто слишком долго борется против своей злой судьбы, но ведь и отступление означает слабость. В общем, дорогой мой, ты один можешь помочь мне в моем положении. Скажи, что делать? Я прислушаюсь к твоему мнению, ведь ты ближайший друг мой. Я хочу полностью излечиться к твоему возвращению, чтобы ничто не могло омрачить моей радости от встречи с тобой, чтобы я мог чувствовать счастье только подле тебя. Знаю, что напрасно сообщаю тебе подробности, они приносят тебе страдания. Но я ведь немножечко эгоист, а откровенность приносит мне облегчение. Надеюсь, ты простишь мне такое начало, ибо хорошую новость я приберег для конца, чтобы порадовать тебя. Меня только что назначили лейтенантом. Заканчиваю письмо, милый мой друг, с убеждением, что ты не рассердишься на меня за его краткость, но, видишь, я не могу говорить ни о чем, кроме нее, о ней я бы проговорил с тобою всю ночь, да боюсь тебе наскучить".
Голландский посланник в который раз приходит ему на помощь. Он пишет ему письмо, полное советов и упреков, как сделал бы настоящий любящий и суровый отец, обеспокоенный будущим сына, его физическим и душевным здоровьем. Однако не обошлось и без намеков, более свойственных ревнивому любовнику: Жорж, а ты уверен, что эта женщина и вправду чиста, как белая лилия?
Мог ли Пушкин не замечать того, что творилось на глазах всего Петербурга, о чем писали в дневниках, о чем насмешливо болтали даже в императорском семействе? Конечно же нет. "Il l`a troublee",— сказал он как-то другу о жене и Дантесе. Он все видел и понимал. Он немало и славно послужил в войске, враждебном войску мужей, и избрал наиболее достойную и наименее смешную тактику — он осторожно наблюдал и терпеливо выжидал. Он был убежден, что дело не зайдет далеко. Однако зародившаяся внутри боль становилась все сильнее.
Дантес — Геккерену, Петербург, 28 марта 1836 г.
"...Хотел не писать тебе о ней, но вынужден признаться, что без этого письмо мое не сдвинется с места, к тому же я должен отчитаться тебе о моем поведении. С тех пор как я написал тебе последнее письмо, я, как и обещал, воздерживался от встреч и разговоров с нею. За последние три недели я всего четыре раза беседовал с нею о вещах самых незначительных, но, Бог свидетель, я мог бы говорить десять часов кряду, чтобы выразить хотя бы половину того, что я чувствую при этих встречах. Скажу откровенно: невыносимо велика жертва, принесенная мною ради тебя. Только любовь к тебе удерживала меня от нарушения данного слова. Я и не знал, что смогу жить рядом с нею и не стремиться к ней, хотя у меня есть для этого все возможности. Но, милый друг мой, я не стану скрывать, что и теперь безумно люблю ее. Бог помог мне — вчера у нее умерла свекровь, и она вынуждена оставаться дома по крайней мере месяц. Итак, у меня не будет столь сильного соблазна, и я не должен буду совершать чудовищное насилие над самим собою, бесконечно терзаясь мыслью — идти или не идти к ней. Ведь только об этом я и думал, оставаясь один, и, признаюсь, в последнее время я просто боялся оставаться дома и искал случая покинуть его. Если бы ты знал, с каким нетерпением я жду твоего возвращения! Скорее бы настал тот день, когда рядом со мною будет любимый человек, и я не буду чувствовать себя таким одиноким, как теперь. Шесть недель ожидания кажутся мне шестью годами..."
Двум другим героиням не терпится выйти на сцену. Это Екатерина и Александрина Гончаровы — Коко и Азинька, как звали их домашние. Сестер постоянно сравнивали с младшей — первой красавицей Петербурга, от чего никак не могло увеличиться число претендентов на их руку. Екатерина была легкомысленна и глуповата. Александрина была тоньше, порывистее и задумчивее. В то время ее и Пушкина связывало нечто более сильное, чем родственные чувства. Их отношения зашли за пределы дозволенного. Впрочем, об этом вспоминали немногие. Зато все, не сговариваясь, вспоминали о любви Екатерины к Жоржу Дантесу. Кавалергард не упустил и ее. Ухаживания за ней были ему на руку, ведь так он мог свободно входить в дом любимой женщины, не вызывая подозрений у Пушкина и возбуждая ревность в Натали, что давало ему шанс поколебать ее непреклонность. Екатерина Гончарова "сводила" Натали с Дантесом только из желания приблизиться к предмету своей безнадежной любви.
Днем 31 июля сестры Гончаровы отправились в карете в Красное Село, где кавалергардский полк праздновал окончание учений. Они прибыли туда около четырех. Императрице доложили об их приезде, и она пригласила их на импровизированный бал, который из-за дождя давался в павильоне. Но дамы были одеты по-дорожному и отказались от приглашения. Вечер они провели в избе, припав к окну и прислушиваясь к звукам кавалергардских фанфар. Не исключено, что Жорж Дантес воспользовался этой возможностью впервые за три месяца остаться наедине с Натали Пушкиной.
Фейерверк был отложен на первое августа. В этот день измученные учениями влюбленные кавалеры вновь могли танцевать на балу. Как всегда, август был полон праздников. Данзас вспоминал: "После одного или двух балов на Минеральных Водах, где находились госпожа Пушкина и барон Дантес, по Петербургу вдруг поползли слухи, что Дантес ухаживает за женой Пушкина..." Да ведь в Петербурге давно уже все видели и обо всем догадывались... Значит, на Островах произошло что-то небывалое. Это привлекло внимание сплетников и привело в движение хор возмущенных голосов. По-видимому, это было поведение Жоржа Дантеса. В конце лета молодой француз, забыв всякую осторожность, а вместе с нею и приличия, оказывал Наталье Николаевне Пушкиной "на глазах у всего света знаки внимания, совершенно не дозволенные в отношении замужней дамы". Он продолжал ухаживать за Екатериной, но при встрече с Натали становился мертвенно бледен, искал ее, чтобы пригласить на танец или на прогулку, пожирал ее глазами, если не мог быть с нею рядом, искал предлога, чтобы поговорить о ней с общими знакомыми. Сама императрица была им разочарована, заметив, что "столь развязные манеры" могут послужить дурным примером для Александра Трубецкого, кавалергарда, к которому она была неравнодушна. Мы с трудом узнаем жалкого влюбленного, который всего несколько месяцев назад писал своему покровителю: "Ни слова Брау... достаточно одного его намека, и мы оба погибли", "...не беспокойся, я очень осторожен. Я слишком сильно люблю ее и боюсь скомпрометировать".
Почему же Дантес перестал бояться мнения света? Неужели новый титул, новые имя и наследство теперь для него означали вседозволенность? Или ему уже не была дорога репутация Натали? Он уже не боготворил ее, не почитал, как ангела небесного? А может быть, выставив напоказ целому свету страсть к прекраснейшей из женщин, он надеялся отвлечь всеобщее внимание от усыновления и от своих подозрительных сношений с бароном Геккереном? Наконец, не означало ли его безумное поведение, что он не мог более сдерживать страсть, которая однажды уже была утолена? Мы уверены в одном: только Натали, она одна могла остановить эти "слишком откровенные" ухаживания. Однако она этого не сделала.
(Продолжение следует)
Перевод ЕЛЕНЫ Ъ-ПАСТЕРНАК