"Три сестры" Кристофа Марталера на Чеховском фестивале
Спектаклем берлинского театра "Фольксбюне" театральная публика была заинтригована, может быть, сильнее, чем любым другим в программе Чеховского фестиваля. Международная конфедерация театральных союзов и Немецкий культурный центр имени Гете признавались, что рассчитывают не на единодушный успех постановки знаменитого Кристофа Марталера, а на столкновение полярных мнений. Так оно и вышло. Не все пришедшие на длящийся четыре часа спектакль согласились досидеть до финальных монологов сестер. Впрочем, их не произносят вовсе.
Сказать знаменитые "если б знать" да "надо жить" вместо сестер собирается в финале спектакля Марталера Ферапонт. Но старик роняет книжку с текстом пьесы. Пытается поднять, однако сам мешком падает на пол и от бессилия хохочет тонким, надтреснутым смешком. Последние реплики каждый может проговорить себе самостоятельно.
Лучше помолчать. Постановка Кристофа Марталера полна многозначительной тишины и драматической, содержательной анемии. Его "Три сестры" разворачиваются перед зрителем захватывающе неторопливо. Это очень саркастический, смешной и в то же время безнадежно печальный спектакль. Признанный исследователь статики и безмолвия на самых знаменитых немецкоговорящих сценах мира, Марталер и в "Трех сестрах" не отказывается от своего принципа экономии действия. И поэтому столь значительным кажется в его спектакле любое проявление жизни. Каждый следующий жест, каждую новую интонацию он ценит на вес золота и поэтому заставляет публику зачарованно вглядываться в мельчайшие подробности. Швейцарец Марталер поставил спектакль, загадочный, как тайна вклада в швейцарском банке, и выверенный, как швейцарские часы.
Режиссер наслаждается властью над временем и пространством, незаметно, но властно подчиняя зрителей своей выстроенной по законам музыкальной композиции партитуре. В спектакле нет ни грана дурной театральности, которую принято в просторечии называть великой традицией исполнения чеховской драматургии. Свои впечатляющие открытия Марталер совершает там, где до него вроде бы искали то же самое, что и он. Но никто не находил.
Марталер нашел для "Трех сестер" новую формулу времени. Хотя отталкивался прежде всего от идеи пространства. Вместе со своим постоянным соавтором, художницей Анной Фиброк, он поселил персонажей Чехова в просторном подъезде какого-то дома. Фиброк, строящая для экспериментов Марталера огромные, глухо изолированные от внешнего мира павильоны (похожий на трюм "Титаника" танцзал в шекспировской "Буре", просторная столовая в "Убей европейца!", культовом берлинском спектакле последних лет, физкультурный зал в гамбургском "Час Ноль, или Искусство накрывать на стол" и т. д.), каждый раз придумывает для героев новое место лишения свободы. Из всех экзистенциальных клеток для "Сестер" больше подошла клетка лестничная. Пленники Марталера и Фиброк обитают там, где люди обычно не задерживаются,— в промежуточном пространстве. Похоже и на красный уголок в странноприимном доме, и на зал ожидания. У чеховских персонажей есть дом, но они бездомны.
Широкая лестница ломаной спиралью спускается вниз вдоль грязно-желтоватых стен и упирается в плоскость сцены. Но там, ниже, есть что-то еще. Лестничная шахта уходит в трюм, в неведомую глубину, куда в четвертом, прощальном акте спускаются покидающие сестер мужчины. Передислокация воинской бригады или смерть на дуэли — не все ли равно? Туда же сестры спокойно вглядываются, когда речь заходит о Москве. Москва, преисподняя, просто нижний этаж — не все ли равно?
В начале спектакля это пространство необитаемо. Оно оживает осторожно и нехотя, как потревоженное царство душ. Марталер ставит чеховскую пьесу не как драму ломающейся жизни, а как ретроспективу жизни давно закончившейся. Но не исчезнувшей. В деталях оформления и одежде героев проглядывает гэдээровская реальность двадцатилетней давности: разбитый на осколки, но сохранившийся мир, ставший в нынешней Германии чем-то вроде гигантской инсталляции посреди новообретенного благополучия.
Марталер, однако, далек от какой-либо социальной критики, равно как и социальной ностальгии. Бывшая страна, в одночасье ставшая натюрмортом, мертвым историческим ландшафтом, для него всего лишь самая близкая и убедительная модель краха времени. Режиссер помещает время, словно физическую субстанцию, под микроскоп. Есть ли жизнь в том, что называется жизнью,— задает вопрос Марталер, подобно ученому, пытающемуся выискать признаки биологической активности в образцах лунного грунта. Время вынуто из "Трех сестер", оно остановилось. А жизнь длится даже после того, как Чебутыкин убивает это мертвое время, с размаху бросая в лестничный колодец настенные часы.
Многие критики обиделись на Марталера за то, что он не попытался выжать из них положенное, по их мнению, зрителям любых "Трех сестер" количество слез. На обсуждении спектакля режиссера строго призвали к ответу на проклятый русский вопрос: испытывает ли он сострадание к чеховским героям? Видимо, почувствовав по интонации, что шутки плохи, Марталер ответил дипломатично: сострадание — неверное слово, если что-то и было, то некоторое соучастие. Судя же по спектаклю, он и не сочувствует им, и не осуждает. Он просто выставляет персонажей как экспонаты. Они разыгрывают не то скорбную сонату призраков, не то комическое старомодное дефиле.
Действительно, налицо дефицит священных для русского зрителя так называемых взаимоотношений, то есть "крупных планов", сплетенных психологических нюансов, гаданий "любит не любит" и пр. Здесь у каждого персонажа есть свой голос, но нет ни одной частной судьбы. Психологии у каждого не больше, чем у отдельного музыкального инструмента в слаженном оркестре. Здесь ничего не происходит (в привычном театральном смысле), потому что все, что могло случиться, уже случилось.
Новые берлинские "Три сестры" — эхо свершившегося, посиделки на собственных похоронах, бесконечный сон, наступивший вместо смерти. "Может быть, я и не существую вовсе, а только кажется мне, что я хожу, ем, сплю" — эта реплика Чебутыкина могла бы быть вынесена в эпиграф к спектаклю. Такова без преувеличения гениальная отгадка тайны пьесы, предложенная Марталером. Для героев пьесы больше не существует возраста. Они не умерли, но и не живы. Им осталось только пересаживаться со стула на стул, подкрашивать перила, вспоминать детские песни. Им остался только раз и навсегда заведенный механизм: в спектакле нет движения наверх. Персонажам разрешено только спускаться вниз по лестнице. Чтобы в следующем действии опять появиться сверху.
Режиссер превращает это медленное и торжественное, как у колеса обозрения в парке аттракционов, движение по кругу в главную метафору спектакля — глобальную метафору круговорота бытия. Таким увидел чеховский мир Кристоф Марталер, открывший новую театральную реальность и предложивший европейской сцене новый "большой стиль", который мы в заключение попробуем определить как "монументальный минимализм".
РОМАН Ъ-ДОЛЖАНСКИЙ