В Музее архитектуры открылась юбилейная выставка главного архитектора брежневского времени Михаила Васильевича Посохина. Ему бы исполнилось 90 лет. Выставку организовал главный архитектор лужковского времени, его сын Михаил Михайлович Посохин.
На вернисаже залы не смогли вместить всех желающих засвидетельствовать почтение крупных, средних и мелких архитектурных начальников. Это было сильное зрелище. Выставлены такие редкие здания, как Дворец съездов, СЭВ, Калининский проспект. И давка, невозможно пробиться к картинкам. Давно не видели? Как будто архитекторы сами решили восстановить свой советский гимн и радостно припали к первоистоку.
Каждый из выступавших хвалил то качество Посохина, развитием и продолжением которого он, выступающий, является. Так, главный архитектор Москвы Александр Кузьмин, ведущий свой бесконечный бой за генеральный план Москвы, подчеркнул, как трудно составлять генплан города и как с этим справился в 1971 году экспонент. Президент Союза архитекторов Юрий Гнедовский, ведущий свой бесконечный бой за то, чтобы с союзом считались власти, подчеркнул, что Посохин умел отстаивать достоинство архитектора, и с ним лично все считались. В кулуарах менее начальственные коллеги подчеркнули, что в личном плане это было что-то запредельно отталкивающее,— зато настоящий мастер. Говорилось это как бы с завистью. Постепенно возник образ сочетания всех качеств и талантов ныне живущих российских зодчих. Все они как бы вышли из шинели Посохина и теперь вернулись в лоно этой суконной матери.
И вот ты ходишь по залам и пытаешься понять: что же это такое? Потому что в сравнении с вышедшими из шинели Посохин предстает матерым человечищем. Если бы сегодня он построил свой павильон в Монреале, который представлял СССР на ЭКСПО-67,— с упругой дугой крыши, летящей над стеклянными стенами,— мы бы ему рукоплескали. И если бы сегодня вместо чудовищного жилья с башенками появился его структуралистский экспериментальный квартал в Чертанове — опять же рукоплескали. Нам было бы что предъявлять западным звездам, и мы бы уважали себя, и мы бы носили его на руках.
А с другой стороны, мысленно возвращаешься в советское время, и вспоминаешь эти мраморизованные брежневские гробы и свое чувство глубокого омерзения к этой столице хамского ханства, и думаешь: как же так? Вот этот человек все это строил, то есть годами ежедневно общался с брежневыми, гришиными, устиновыми, с ЦК, ГБ, МВД, стелился под них и стелил под себя коллег — и ничего? Никак это на нем не отразилось, кроме того, что вот вконец испортился характер?
Из почтения к отцу Посохин-младший выставил не только его архитектуру, но его живопись и графику — возможно, зря. Специфика брежневского коллективного руководства плотно скрывает личность самого экспонента — за каждой из вещей, им построенных, стоят сотни человек, и невозможно понять, каков он сам. Но живопись — дело частное, тут не прикроешься. Сказать, что она плоха, значит, ничего не сказать. Она, во-первых, удивительно беспомощна — хуже пятого класса художественной школы, а во-вторых, ее удивительно много.
Номенклатура по искусству, Посохин ездил по всему миру и всюду рисовал. И всюду одинаково плохо. Вот приезжает в Токио, садится, делает отвратительный этюд. Потом в Венецию — то же самое. Во Флоренцию. Виды выбирает открыточные. Зачем? А затем, чтобы были. Архитектор должен рисовать, путешествуя, вот он и рисует. Так и видишь, приезжает в Венецию, покупает открытку с Палаццо дожей, находит объект на местности, два часа мрачно мусолит бумагу акварелью, потом облегченно вздыхает — и в папочку. Ни малейшего удовольствия от рисования, ни одной с радостно проведенной линии — надо, надо, надо. После этого начинаешь как-то по-другому глядеть на архитектуру.
Она очень большая и очень похожа на хорошую. Сначала похожа на архитектуру старших коллег по сталинскому ампиру. Потом, когда Хрущев задумал догнать и перегнать, стал смотреть на объект соревнования.
Берем высотный дом на площади Восстания — первую суперзначимую госпостройку Посохина. Высокая высотка. Но по пропорциям, по соотношению тонкой и стройной центральной части и двух ее прикрывающих сундуков — самая нелепая из семи сталинских. Здание СЭВ. Наш советский ответ зданию ООН в Нью-Йорке. Ответ весомый, но в весе и есть его главное достоинство. Хотя и образ открытой книги, но книга вроде брежневского энциклопедического словаря — толстая с тупым обрезом.
В его зданиях есть мощь и размах, но не достает собственно архитекторской ноты артистизма. Есть развитость строительного комплекса и мощь заказа. Он, без сомнения, мастер, но кажется, что рукой его (чем дальше, тем больше) водило то же отвращение и презрение, которое составляет суть его живописи и, судя по рассказам, было главным в его отношениям к коллегам. Он завороженно — вместе с политбюро — смотрит и на западный модернизм, и на западный неоклассицизм типа Филиппа Джонсона. Общий вид, композиция берется у них. Потом с некоторым отвращением всему придается тупой и респектабельный генеральский вид. Получается брежневский стиль — и модно, как у них, и на парадную шинель похоже, как у нас любят.
На первый взгляд даже странно, что никто не заражается мощной энергией отвращения, которая идет от этой архитектуры. Но, с другой стороны, все российские архитекторы действительно вышли из этой шинели. Они также перекраивают западную моду на лад местной одежды. Но смотрят тем завороженней, что за ними уже не стоит мощи цекашного заказа и советского стройкомплекса, и поэтому получается не только тупее, но и заметно беднее. И потому Посохин остается для них недостижимым идеалом. Сладостным, как советский гимн.
ГРИГОРИЙ Ъ-РЕВЗИН
Выставка открыта до 13 января.