В этом году лауреатом Нобелевской премии в области литературы стал японский прозаик Кэндзабуро Оэ — второй японец, удостоенный этой награды после Ясунари Кавабата (награжден в 1968-м).
Кэндзабуро Оэ родился в 1935 году на острове Сикоку. Первые свои произведения опубликовал в конце 50-х, когда был студентом и изучал французскую литературу. В 1958-м получил премию Акутагавы за повесть "Уход за скотиной". Уже в 1966-м в Японии выходит его шеститомное собрание сочинений, которое многократно переиздается в течение последующих лет. В 1962-м Оэ опубликовал роман "Опоздавшая молодежь", который надолго обеспечил ему репутацию автора, разрабатывающего "молодежную тему" и обличающего буржуазное общество. Именно поэтому в 70-е годы в "Иностранной литературе" были напечатаны два его романа: "Футбол 1860 года" (создан в 1967-м) и "Объяли меня воды до души моей..." (вышел в Японии в 1973-м). В последние годы не пишет беллетристику, заявив, что не сочинит больше ни одного романа. Выступает как критик и эссеист, автор своеобразного "дневника писателя".
Оэ — первый за семь лет, кому нам впору обрадоваться, как старому знакомцу: после того, как в 1988-м Нобелевскую премию получил Иосиф Бродский, имена нобелевских лауреатов в области литературы перестали нам что-либо говорить. Впрочем, такое положение вещей соответствует духу и протоколу "Нобеля" — премия призвана выводить из безвестности тех, кто заслуживает по мнению жюри широкой славы. Трудно сказать, насколько Оэ отвечает этому правилу: на Западе публика, по-видимому, его знает, хотя вряд ли он может сравниться по популярности, скажем, с Кобо Абэ и, во всяком случае, с Юкио Мисима (и первый, и второй выдвигались на Нобелевскую премию неоднократно). Россия в этом случае не показатель: популярность Оэ в нашей стране может быть объяснена парадоксальной приверженностью русских ко всему японскому.
В самом деле: суммарные тиражи старой японской поэзии намного превосходят количество переводов, скажем, Блейка, Китса и Уитмена вместе взятых; Тосиро Мифунэ после "Семи самураев" был популярнее в Москве, чем Николай Крючков; мы больше знаем о театре Но и Кабуки, чем о комедии дель арте; имена Акутагава и Кавабата нам едва ли не роднее фамилии Шолохов; наконец, фильм "Империя чувств", числившийся некогда по разряду "порнография", у нас теперь показывают на сеансах для школьников. Невероятно чуткий к языку Саша Соколов недаром вплетает в текст "Школы для дураков" именно японские словеса: русский стеб как нельзя более органично вбирает в себя именно японское. Наконец, русские сады больше похожи на сады камней, чем на мичуринские.
Чем это объяснить: склонностью русских к созерцательности — азиатской составляющей российской души? Или конкретными обстоятельствами, прежде всего историческими: русские, как и японцы, до прошлого века жили при феодализме, а интеграция в западную культуру происходила в обеих странах очень поздно и одинаково насильственно. Так или иначе, но многое в литературах обеих стран в последние полтора века происходило синхронно: у японцев тоже был разночинный бум в 60-е годы ХIХ века и "критический реализм", был свой "серебряный век" (Акутагава), а "оттепель" в 60-х годах нынешнего столетия была связана с освобождением, правда, не от сталинизма, а от американизма. Чтобы продолжить ряд соответствий, можно сказать, что Кэндзабуро Оэ — это японский Василий Аксенов в 60-е, а позже — японский Андрей Битов (благо все трое ровесники). Именно Оэ — автор японской "молодежной прозы", а герой "Футбола" — со всеми, разумеется, поправками — несколько напоминает героев аксеновских повестей "Коллеги" и "Звездный билет": и там, и здесь прозрение молодого человека, разочаровывающегося в поверхностных и расхожих верованиях. В 70-е именно Оэ мог бы написать что-то вроде "Пушкинского дома" — почти все романы японца содержат культурные параллели между современностью и прошлым веком. Иначе говоря, в творчестве Оэ есть все признаки маргинальности, а не академизма. Наконец, вполне синхронно с русскими коллегами, Оэ в последние годы отказался от сочинения "чистой" беллетристки в пользу эссеистики, как и мы называем теперь новые, смешанные литературные жанры. В его книгах появляются рассуждения о Блейке и Данте, пространные цитаты из Библии, причем он причудливо переплетает их с собственным вымыслом.
Для Запада в книгах Оэ есть одна привлекательная сторона, мало понятная нам. Во втором из опубликованных в свое время в "Иностранке" романов Оэ пишет о своем сыне, родившемся неполноценным. С тех пор эта семейная тема становится сквозной, причем писатель мифологизирует ее, сплетая собственную биографию с японской историей. Добавим еще, что Оэ, как многие японцы, чувствителен к вопросам экологии.
Напоследок два слова о любой премии как лотерее. При всех достоинствах Оэ, его старшие — на десять лет — коллеги Абэ и Мисима, как говорилось выше, своих премий так и не получили. Здесь сыграли свою роль многие обстоятельства. Первое: после награждения Кавабата очередь других японцев на "Нобелевку" застопорилась на долгие годы. Второе: ни Абэ, ни тем более Мисима не были достаточно "политически корректны" для Запада. Первый не писал о реабилитации обделенных судьбой, второй вообще считался при жизни (сделал харакири в 1970) крайне правым, подчас даже фашистом (отчего ни единого его произведения до прошлого года не было переведено на русский), хотя в сегодняшнем мире, почитался бы, скорее всего, неоконсерватором. Нынешний "Нобель", таким образом, еще один пример того, что не надо относиться к литературным премиям, как к абсолютным эстетическим оценкам. Институт премий полезен лишь с точки привлечения внимания общества к литературе. Именно ради литературы, а не ради отдельных писателей, они и придуманы.
НИКОЛАЙ Ъ-КЛИМОНТОВИЧ