Новый перевод популярной книги

Винни Пух как меньшой брат Витгенштейна

       Московское издательство "Гнозис" издало полный перевод знаменитой истории Алана Александра Милна о приключениях игрушечного медведя. Книга вышла в рамках несколько неожиданной на первый взгляд серии — "Аналитическая философия в культуре XX века" — под заглавием "Винни Пух и философия обыденного языка" и снабжена обширной вступительной статьей и глубоким комментарием В. П. Руднева — ученого, вышедшего из недр тартуско-московской школы структурализма.
       
       О достоинствах нового перевода, выполненнго В. Рудневым и Т. Михайловой, судить не будем: на милом переложении Бориса Заходера автор вырос и боится быть необъективным. Младшие коллеги упрекают Заходера в инфантилизации своего переложения. Пожалуй, зря. Все хорошо в свое время: еще 10 лет назад дети были плохо знакомы с порно, и оговорку нынешнего медвежонка, собирающегося сажать "мастурбции" (у Заходера — коготки и гвоздики), они могли просто не оценить. Сегодня любой воспринимает слова combydress и trader как должное, а раньше обилие непереводимых английских слов в детской книжке могло отпугнуть даже взрослого читателя, пусть Heffalump и никак не может быть Слонопотамом.
       Труд переводчиков должны оценить нынешние "научные сотрудники младшего возраста". Если им понравится — работа удалась блестяще, и в России появилась первая настоящая книга для семейного чтения. Идиллическая картина: маленький литературовед уложен спать, а его мама и папа усаживаются в тесном кругу и читают вслух полюбившиеся пассажи комментария. Например: "В конце книги Пух увенчивается как сексуальный лидер бревном, символом Северного Полюса". Или: "В сущности Пух — это Пушкин... место Пуха и его поэзии в лесу соответствует месту Пушкина как солнца русской поэзии в нашей культуре".
       Представители тартуской школы давно доказали, что подходить к литературе с мерками здравого смысла не стоит. Обыватель думает, что в поэтике Тютчева Юг связан с вертикалью, а Север с горизонталью, потому что поэт был коротко знаком с Альпами и не бывал в Хибинах. Ученый же пишет об имманентной семиотичности пространственного мышления Тютчева, для которого Юг ассоциировался с ширью, а Север (то есть Россия) с далью. И мнение, что "Введение в прагмасемантику 'Винни Пуха'" — шутка, несостоятельно. Недаром Милн поставлен в ряд с философами, чтимыми и цитируемыми автором "нового Пуха".
       Конечно, Руднев серьезный исследователь, а не конкурент "квачей" — клоунов, между соревнованиями по метанию валенок занимающихся созданием шуточных трактатов. Лучшее тому доказательство — приложение его метода к его же работам. Чтобы постичь смысл рудневской статьи "Почему Витгенштейн не остался в России?" — одной из предшествующих "Пуху" в серии исследований "по краям" аналитической философии, — достаточно в психоаналитическом русле "Введения..." проанализировать лишь ее заглавие. Россия — "мать", "жена" — женское начало. Витгенштейн — философ-германец, то есть воплощение маскулинности. Ассоциироваться он неизбежно должен с фаллосом, а Россия — с вагиной. Российский интеллигент стараниями того же Руднева ни на минуту не забывает, что автор "Логико-философского трактата" был гомосексуалистом, и ответ на вопрос предрешен: "Потому что ему не нравилось в России".
       Конечно, труд о Винни Пухе не лишен и некоторых недостатков. Так, список книг, которые Милн мог бы читать во время работы над своим произведением, можно дополнить: в нем есть "Козлиная песнь" К. Вагинова и "Конармия" Бабеля, но в 20-е годы начинал творить и весьма тяготеющий к "телесному низу" Жан Жене. Впрочем, даже мэтры интертекстуальных исследований, на которых Руднев ориентировался, не всегда могли вытащить наружу все предполагаемые ассоциации создателя той или иной книги. Их труды часто больше говорят о круге чтения самих авторов, а не объектов исследования. Например, в работе Б. М. Гаспарова о "Мастере и Маргарите" не упоминается Данте, хотя сцена, где Воланд любуется с высоты центром Москвы, имеющей сходную с адом кольцевую планировку, явно наталкивает на сопоставление "Мастера" с книгой великого флорентийца.
       Жаль, что в нынешний филологический обиход не вернулась окончательно мода на социологический анализ. Руднев совершенно не рассматривает милновский Лес как социум. А двадцатые годы — время Великой депрессии, и появление на страницах "Пуха" люмпена Иа (у Руднева — И-Е) вряд ли случайно. Впрочем, книга вышла тиражом всего 5 тыс., и читатель вправе ждать второго издания, переработанного и дополненного.
       Кстати, косвенным доказательством тезиса об абсолютном равноправии в глазах исследователя книжки детской и взрослой могли бы служить хорошие иллюстрации к трактату. Картинка, на которой Милн, сидя под раскидистым, шелестящем свежей листвой фаллическим символом, читает Кристоферу Робину какую-нибудь невинную вещицу Генри Миллера, была бы вполне уместна.
       ДМИТРИЙ Ъ-ХВОСТОВ
       
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...