В Петербурге продолжается предварительный показ фильмов "Фестиваля фестивалей". О "Раз, два, три — солнце" Бертрана Блие рассказывает обозреватель Ъ СЕРГЕЙ Ъ-ДОБРОТВОРСКИЙ.
Правила игры, в которую играет героиня нового фильма Бертрана Блие, таковы: надо встать лицом к стене, сосчитать до трех и, быстро обернувшись, крикнуть "солнце!" Если кто-то из стремящихся добежать до стены не успеет остановиться, ему водить. Игра называется "Раз, два, три — солнце!". Так же как и фильм Блие, одного из самых оригинальных французских режиссеров, сумевшего пронести индивидуальный стиль как минимум через три кинематографические эпохи. Сын известного актера Бернара Блие, он дебютировал всего тремя годами позже Годара и Трюффо, снискал шумную известность в начале 70-х, однако "живым классиком" так и не стал — отчасти благодаря своей обособленности от любой из кино-волн, отчасти из-за непредсказуемых виражей собственного авторского сюжета.
В отличие от работ большинства соотечественников, так или иначе развивающих или создающих различные кинематографические направления, творчество Блие восходит к иному наследию — к водевилю и салонной драме, к культуре парадокса и экстравагантной комедии. Будучи блестящим кинематографистом, точно чувствующим природу и возможности экранного контраста, он вкладывает в уста персонажей самые остроумные во французском кино диалоги и сочиняет поразительные истории. В 1973 году появились "Вальсирующие", неизменно называемые критиками в числе программных работ европейского кино. Проследив одиссею двух оболтусов — не то криминалов, не то стихийных философов (в этих ролях снялись молодые Жерар Депардье и Патрик Деваэр) — Блие значительно опередил свое поколение, завороженное интеллектуальным мифом о "беспечных ездоках" и "бунтарях без причины". Он показал, как бьющая через край витальность очаровательных негодяев способна пролиться на почву обыкновенной жизни не только освежающей энергетикой, но и слезами, а то и кровью.
Двойственностью, трагикомической амбивалентностью были отмечены и "Приготовьте носовые платки", "Холодные закуски", "Вечерний костюм", "Слишком красивая для тебя". Сила в них уступала слабости, уродины посрамляли красавиц. Жертвы превращались в мучителей, примерные жены — в потаскух, прожженные донжуаны — в гомосексуалистов. Виртуозно балансируя на грани лирики и цинизма, почти басенной морали и черной иронии, классического гуманизма и субкультурного беспредела, находясь как бы вне магистральной европейской кинотрадиции и вместе с тем аккумулируя ее элитные черты, Блие выработал одну из самых изощренных авторских манер, а известная усталость его последней картины показательна и для эволюции режиссера, и для киноситуации в целом.
Изнемогая от рефлексии, Европа не только открывает региональные кинематографии, но и сама ищет натуру то на Востоке, то в Черной Африке, то в цыганском таборе, то в монгольской степи. В поисках вдохновения Блие отправился в Алжир, где корни рас и культур сплетены с той же непринужденностью, что и космос, опустившийся на землю, и колдовство, сопредельное быту. Где мертвые, живые и еще неродившиеся ругаются из-за тарелки супа за общим столом, где, сосчитав до трех и крикнув "солнце!", можно увидеть себя, каким был или будешь. В этом доопытном магическом мире пока не придуманы границы между прошлым и настоящим, жизнью и смертью. В нем нет места безжалостным водевилям самопознания, которые так здорово умел разыгрывать прежний Блие, но есть общность родства всех со всеми и наивная машинерия сказки. Часто и с удовольствием режиссер поднимает камеру высоко над землей и, словно футбольный мячик, пасует ее пробегающим далеко внизу фигуркам. Куда они бегут — с места на место или из возраста в возраст — не имеет значения. Категории времени и пространства так же условны, как и жизнь героини, не без умысла названной Викториной. Она видит себя маленькой девочкой, матерью семейства, трудным подростком, суетливой буржуазкой. В сбывающихся грезах ее докучливая мамаша падает под колеса товарняка, мертвый приятель-тинэйджер комментирует любовные домогательства мужа, а папаша-алкоголик то помирает от запоя, то вновь дремлет за кабацкой стойкой. Отца играет Марчелло Мастроянни. Блие часто дарит любимым исполнителям роли, где маленькие бенефисы соседствуют с локальными капустниками. Так парочка Депардье--Деваэр безобразничала не без оглядки на грехи собственной юности, так в картинах сына появляется Блие-старший. В новом фильме Мастроянни, в кепочке неореалистического образца, играет всеобщего родителя, путающего своих и чужих детей и не способного сориентироваться в застройке городской окраины. В финале он находит нужную дверь, но за ней открывается странный ландшафт, намекающий пропойце, что его земной путь окончен.
Уйти из жизни так же просто, как переступить порог своего дома. Адаптировать режиссерскую манеру к конъюнктурному материалу сложнее. Высказываясь на актуальную тему вечности, Блие попытался сохранить прежние черты своего парадоксального зрения. У него нет ни мудрой ухмылки Отара Иоселиани, отыскавшего пастораль за экватором ("И стал свет..."), ни экзистенциального раздрая Бертолуччи, воздвигшего песчаный саркофаг над западной цивилизацией ("Укрывающее небо"). В им самим созданном волшебном космосе Блие — режиссер рациональный, "городской" и европейский — чувствует себя не слишком уверенно. Потому и его "магический реализм" больше всего напоминает раскрашенную и произвольно смонтированную чернуху со всеми ее атрибутами: крошечными квартирками, помойками и пустырями. Здесь скандалят, шаманят, орут и ругаются без оглядки на вечность. Хотя вечность совсем близко. Надо только сосчитать до трех и крикнуть "солнце!".