В кинотеатре "Москва" продолжается фестиваль фильмов "Дворянский мир", представляющий картины дворянства и о дворянстве. На минувшей неделе, после демонстрации "Охоты на бабочек" Отара Иоселиани, экран дома Ханжонкова был целиком отдан картинам Андрона Кончаловского и Никиты Михалкова. Младший брат представил в пятницу свою новую картину — "Анна от 6 до 18".
Как указано в титрах, фильм снят "по оригинальной идее" самого режиссера. В течение 13 лет под беспристрастным взглядом камеры он задавал своей дочери Анне одни и те же вопросы: что ты любишь (не любишь), чего боишься, чего бы хотела? Повторяясь из года в год, они призваны были фиксировать эволюцию в сознании девочки — от "хочу крокодила" до "хочу, чтобы не было войны". Анна не единственная, чей голос звучит в фильме — отец девочки гораздо более словоохотлив: он комментирует, размышляет, сетует, и, наконец, доверительно сообщает зрителю, что долго не мог понять, о чем снимает свой фильм. Видимо, этим и объясняется временная пауза, возникшая между окончанием съемок (сентябрь 91-го) и премьерой на Берлинском МКФ в феврале 94-го. За два года жанр оказался найден ("оригинальным" его, правда, не назовешь, но не в этом дело) — портрет на фоне эпохи.
И здесь режиссеру явно повезло. В течение нескольких лет подряд эпоха дарит его картине одну и ту же мизансцену — заплаканная дочь у телевизора, по которому хоронят очередного вождя. И ее слова о светлом будущем и любви к Брежневу, Андропову, Черненко, etc. И слова Михалкова о том, что общество отбирает у Анны личность. И кадры, запечатлевшие само это общество — Брежнев-орденоносец, олимпиада, Афганистан, Чернобыль, моды Готье, Армения, дети в Артеке, дети на Мавзолее, Анна, бегущая по косогору от Москвы-реки, маленький Илюша Обломов на фоне того же пейзажа, "народные сцены" в деревне Ромашково (первая остановка за кольцевой по знаменитой Усовской ветке).
Взгляд Михалкова, как всегда, предельно чуток к деталям: даже на лице генсека "с внешностью оперного артиста" в отобранной режиссером хронике вдруг проступают человеческие черты. Которые, впрочем, тут же и исчезают, начисто вымываясь банальностью монтажа и закадровых текстов. Так подавали эпоху во "Взгляде", в "До и после полуночи", в документалистике Говорухина. Однако, автор "Анны" убедителен более, чем его предшественники: после просмотра никаких сомнений в том, что попурри из истории делать столь же просто, сколь и бессмысленно, не остается (тем более, что лавры первопроходцев давно разошлись по другим адресам). Но Михалков никогда не был в числе избирающих трудные тропы — в чем, наверное, и кроется одна из самых привлекательных его черт, если, конечно, отнестись к этому с необходимой долей цинизма.
Парадоксально, но именно цинизма в картине нет. Вернее, он достиг уже тех высот, что невооруженным глазом не различим. Анна трогательно пугается камеры, но еще больше страшиться попасть впросак. И не обществу боится она не угодить своими ответами, а отцу. Она предельно искренна в этом своем порыве "быть хорошей". Он же не менее искренне недоумевает — почему? Откуда в благородном семействе, где в прадедах Суриков и Кончаловский, дед — "замечательный детский поэт", отец — знаменитый кинорежиссер, а не менее знаменитый дядя — чуть ли не диссидент, эти пионерские речевки? Но Анна произносит лишь то, что думает — иначе думать она не может. В этой толстой белокурой девочке, очень напоминающей персонажи Веницианова, есть та спокойная органика конформизма, которую может подарить только детство, не знающее противоречий. Детство в семье, давно запрятавшей все трагические опыты собственной жизни в запасники — на тот случай, если конформизм вдруг потребует иных интонаций.
Сам же режиссер говорит лишь об обществе, расколовшимся на две части: тех, кто обманывал, и кого обманывали. Не упомянув ни о тех, кто встал против первых в защиту вторых, ни о многочисленной категории граждан, пытавшихся держаться подальше и от тех, и от других. Их-то дети уже к первому классу понимали все то, о чем повествует сейчас из-за кадра Никита Михалков. Они были веселы, злы и циничны, а потому — лишены безмятежного очарования Анны. Столь же безмятежен был лишь Илюша Обломов — образ, избранный режиссером эталоном нормального детства в нормальной стране. Портреты детей похожи — фон останется на совести их родителей. Как известно, маленький Илюша подрос и, устроившись поудобнее на диване, проспал многое, в том числе и революцию. Стоит ли напоминать о том, что среди совершавших, а потом воспевавших ее, были и дворяне — пусть не самых древних родов. А среди тех, кто ей противостоял, наряду с аристократией — разночинцы, евреи, купцы, крестьяне и все те же обыватели... Видимо, сами того не подозревая, организаторы мероприятия в доме Ханжонкова, объединив Михалковых с "Охотой на бабочек", представили два взгляда на происшедшее. Первый — Отара Иоселиани, возлагающего на свое сословие основную вину за все, что случилось. И второй, приравнявший наличие голубизны в крови (пусть даже в незначительных процентах) к бессрочной индульгенции. Спор, не вчера возникший, но в данном случае любопытный тем, что к нему подключились деятели если не "важнейшего", то во всяком случае наиболее демократичного из искусств. Как они его разрешат, одному Богу известно. Может быть, вспомнят, наконец, о том, что один поэт благородного происхождения заявил как-то: "Я мещанин, я мещанин, я просто русский мещанин", и, как говорят, очень этим гордился.
ЛАРИСА Ъ-ЮСИПОВА