Знаменитый английский драматург ответил на вопросы АННЫ Ъ-НАРИНСКОЙ.
— Вы приехали в Москву, потому что репетиции "Берега утопии" перешли на какую-то новую стадию?
— Мы перешли к "стоячим" репетициям. Это еще не репетиции на сцене, но уже и не читка. Артисты сначала разыгрывают сцену, а потом мы садимся и говорим о ней. Такую роскошь можно себе позволить, только если репетиционный период длится месяцами. Я вот только что вернулся из Нью-Йорка. Там знаете как? Неделя репетиций на сцене, и все — премьера. Надо сказать, что и это сносно по сравнению с тем временем, когда я начинал. Тогда в Лондоне было так: одна репетиция в костюмах, на следующий день представление показывают критикам, а на следующий — публике.
— Сейчас "Берег утопии" играют в Лондоне и репетируют в Нью-Йорке. Насколько это отличается от того, как ваших русских персонажей играют русские актеры в русском театре?
— Я не думаю, что русский театр как-то уж очень отличается от европейского. Хотя, возможно, британскому зрителю многое из того, что показывают в российском театре, показалось бы старомодным. Но я вам скажу вот что: есть весьма распространенное явление, которое я ненавижу не только в театре, но и вообще в искусстве. Я называю его "старомодный авангард". И куда лучше быть просто старомодным, чем "старомодным авангардом". Ну а если говорить о конкретных актерах, репетирующих мои пьесы, то, скорее всего, потому, что мы имеем возможность двигаться так небыстро, я еще не понял, как они играют.
— Вы собираетесь показать русской публике целых три пьесы про Белинского и Герцена. Большинству русских эти фигуры успели порядком поднадоесть еще в школе.
— Я слышал о таком отношении к ним. И расстраивался. Но потом я понял, что это — советское отношение. Отношение тех, для кого все еще важна советская система координат, в которой Белинский и Герцен были, совершенно несправедливо по-моему, канонизированы. Я уверен, что смысл драматургии в том, чтобы раскрывать душевное устройство человека, а не в том, чтобы иллюстрировать учебник истории или литературы. Эти мои пьесы — об интересных молодых людях, и мне кажется, все сработало бы и в том случае, если бы у героев были другие имена.
— Боюсь все-таки, что единственное, что большинство моих соотечественников знают про Герцена,— это то, что его разбудили декабристы...
— Но ведь совершенно ясно, что Герцен презирал бы большевиков. Думаю, его место в советской идеологии, во многом инспирированное фразой Ленина, на которую вы ссылаетесь, совершенно случайно. Ленин ценил "С того берега" Герцена — это действительно гениальная журналистика. Но я совершенно уверен, что Ленин написал это, грубо говоря, для красоты. А мог с тем же успехом его не упоминать. И тогда не было бы никакой улицы Герцена. А в Белинском меня привлекает собственно его фигура, а не то, что он написал. Мне нравится, что он вечно находился в состоянии какой-то душевной неразберихи. Это видно и по тому, как он писал, и по тому, как жил.
— При этом ваш Белинский, во всяком случае в первой пьесе,— носитель идеологии. Например, он говорит, что слава России "наступит, когда при слове 'Россия' будут думать о великих писателях и ни о чем больше..."
— Послушайте, сегодня мы все, во всяком случае на Западе, поняли, что главный инструмент управления, вернее, направления общества — это пиар. Так вот, литература — это триумф национального пиара. Что было известно миру о России до появления великой русской литературы? Что это огромная, не приспособленная для жизни страна. Русская литература разрушила это представление до основания. Она как бы проникла в мировое подсознательное и населила его своими персонажами и идеями.
— Вообще две главные темы разговоров ваших героев — литература и свобода...
— Да, и мне говорят, что последняя тема сейчас актуальна для России больше, чем пять лет назад, когда эти пьесы были написаны. Насколько я могу судить, президент Путин управляет Россией вполне монархически. Конечно, моя пьеса, как и положено пьесе, играет с этими проблемами — страны и ее литературы, страны и свободы — весьма поверхностно. Если бы я хотел обсудить эти вопросы на глубоком уровне, я бы написал эссе. Я верю в театр как в инструмент развлечения, а не в инструмент образования. Для меня театр — площадка для рассказывания историй.
— Вашу пьесу "Розенкранц и Гильденстерн мертвы" перевел Иосиф Бродский. Он говорил, что он взялся за перевод, потому что его восхитил способ, которым вы рассказали историю несчастных соучеников принца Датского...
— Я встречался с Бродским однажды на приеме у его издателя. Он сказал мне, что перевел мою пьесу. Я почувствовал себя невероятно польщенным и страшно смутился. Это было через несколько недель после того, как он получил Нобелевскую премию. Я вообще-то подходил к нему, чтобы поздравить с премией. Но, вероятно от смущения, у меня в мозгу что-то заклинило — я сказал себе: с чего ты взял, что он получил Нобелевскую премию, ничего он не получал. И я стал мучиться: что лучше — не поздравить вовсе или поздравить с премией, которую он не получил. В итоге я, вероятно, оказался единственным человеком, который, встретив тогда Бродского, не поздравил его с Нобелевской премией. Больше я его не видел. А потом он умер.