Завтра исполняется 100 лет со дня рождения писателя Даниила Хармса. Празднование юбилея началось заранее, что вполне закономерно, ведь хвалы воздаются человеку, для которого важна была не только дата рождения (30 декабря по новому стилю), но даже и день зачатия (1 апреля — и эту дату, тоже отмечали петербуржцы, самые истовые поклонники поэта). Уже состоялись посвященные Даниилу Хармсу научные конференции, открылись выставки, а в Петербурге на стене дома 11 по улице Маяковского, где жил Хармс, установили почетную доску. Так что весь прошедший 2005-й можно по праву считать годом Хармса. Раньше других с творчеством Хармса познакомился литературовед МИХАИЛ МЕЙЛАХ. С одним из первых и самых авторитетных исследователей Хармса, филологом, переводчиком, профессором Страсбургского университета беседует ЛИЗА Ъ-НОВИКОВА.
— Кажется, Даниил Хармс — автор, не нуждающийся в популяризации: кто только не пробовал сочинять анекдоты "по Хармсу". Что может дать празднование хармсовского юбилея?
— Я не большой поклонник юбилеев и считаю, что юбилеи, особенно широко празднуемые,— это торжество пошлости. Возможно, это и будет способствовать какой-то дальнейшей популяризации Хармса, но, по существу, ничего хорошего от юбилея быть не может. Ведь Хармс, несмотря на свою чрезвычайную популярность, писатель достаточно закрытый. Да и популярность его скорее поверхностная. Анекдоты анекдотами, какие-то формулы Хармса уже стали чуть ли не поговорками. Но за этим всем стоит чрезвычайно глубокий и трагический писатель, из больших писателей ХХ века. Весь его путь трагичен. Если он начинал со стихов, то с середины 30-х годов почти полностью перешел на прозу, которая и составила его славу. Прозаические рассказы, "Случаи" — самое знаменитое из того, что он написал. Он успел написать повесть "Старуха", и я убежден, что логически он должен был перейти к форме романа. Но этому уже не суждено было случиться.
— Сначала Хармса считали только детским поэтом, лишь потом он стал известен и как "взрослый" писатель.
— При жизни Хармса было напечатано всего два его стихотворения. Группа ОБЭРИУ, в которую входил Хармс, была совершенно неприемлема в ту эпоху. Ее участники были арестованы и сосланы. А когда они вернулись, и речи не могло быть ни о какой публичной деятельности. И Хармс, и его друг и соратник Александр Введенский жили тем, что писали стихи для детей. Это можно сравнить с тем, как в более поздние годы Ахматова и Пастернак зарабатывали переводами. А поскольку Хармс был человеком талантливым, то и его стихи для детей были талантливы. А так как только они и печатались, то они и остались известными, хотя далеко не были основной формой деятельности. В 1960-е годы, когда я был студентом, "взрослый" Хармс был известен только ходившими по рукам "Случаями" и пьесой "Елизавета Бам" "без хвоста". Больше абсолютно ничего. Хотя и тогда в Петербурге еще оставалась какая-то глухая память об обэриутах, а двое из них даже были живы, Бахтерев и Разумовский.
— Какова история публикации первого собрания сочинений?— Я познакомился с Яковом Семеновичем Друскиным, замечательным философом, чьи дневники сейчас изданы, а философские труды — почти нет. Он был очень близким другом Хармса. Именно он сохранил архив Хармса, когда того арестовали по обвинению в пораженческой агитации и пропаганде. На самом же деле вся вина Хармса заключалась в том, что он уже был один раз арестован в 1931 году по политическому обвинению. А поскольку немцы могли войти в Ленинград, то всех людей, имевших политическую судимость, торопились удалить из Петербурга. Их попросту морили голодом в тюрьме. И вот Друскин, который уже сам был дистрофиком, пошел на квартиру Хармса и взял его архив к себе. Причем это был не только архив Хармса, но туда входило и почти все, что нам досталось от Введенского. Я был совершенно поражен этой находкой. Это было открытие века. Результатом многолетней работы стало собрание сочинения Хармса, изданное в Германии. Над ним мы работали с моим коллегой, замечательным знатоком обэриутов поэтом Владимиром Эрлем. После чего я был сам арестован, четыре года провел в заключении. По возвращении переработал издание поэзии Хармса, и мы выпустили его в издательстве "Гилея", а также в серии "Библиотека поэта".
— Какое издание лучше выбрать тем, кто хочет прочесть всего Хармса?— Формула "всего Хармса" напоминает мне эпизод, когда к Ахматовой пришла какая-то восторженная почитательница Бродского и сказала, что у нее есть "весь Бродский". А Бродский как раз в это время был в гостях у Ахматовой и сидел во дворе. Ахматова открыла окно и сказала: "Вот весь ваш Бродский". Говоря же серьезно, тут мы подходим к очень неприятному вопросу. С изданиями Хармса произошла катастрофа. Вот это как раз и связано с оборотной стороной популярности. Сначала, с 1980-х годов, прозу Хармса нещадно тиражировали в юмористических журналах, создавая ему репутацию дешевого юмориста. Позднее зачастую издавали по принципу "как написано, так надо, и печатаем". А Хармс был человек аграфичный — ну есть такие люди, которые не умеют писать "корова" через "о". Причем это никакой не литературный прием. Может быть, это вызвано тем, что Хармс учился в немецкой школе, может, это связано с эпохой развала. Но, скорее всего, это особенности его гениального мозга. А у нас печатали все эти "каровы", на каждой странице делая по десять ошибок. К тому же нередко Хармса снабжали нелепыми комментариями.
— А насколько вообще возможны комментарии?— Мы же читаем Гоголя или Пруста, все-таки не прибегая к исследованиям. Искусство существует для непосредственного восприятия. В конце жизни Хармс писал простым классическим языком, доступным для всех. Мне кажется, надо вчитываться в Хармса, погружаться в этот ужас коммунальных квартир, в эту жестокость советской жизни.
— Кстати, кого надо прочесть перед тем, как браться за Хармса? Ведь у него были особые списки писателей, которые на него повлияли, он даже вычислял, кто насколько.
— Да, Хармс был одержим всякими списками и перечислениями. Например, когда он уезжал в Царское Село, казалось бы, всего за 30 километров, то писал целые длинные списки всего, что нужно с собой взять. Помню список, какие надо взять щетки. Он пишет: "Зубную". И не может остановиться, пишет: "Платяную". Опять не может остановиться, пишет: "Ножную, ручную". Это очень типичный для него прием: начинает с самого обыкновенного и постепенно доходит до абсурда. А какой багаж нужен для его поэзии? Я думаю, вполне обычный, хотя бы от Пушкина до Блока. Хармс начинал как постфутурист, начинал с зауми. А в конце жизни он прибегал к жанру, который он называл УКР — "упражнения в классическом размере". Ведь у многих авангардистов, таких, как Стравинский, Заболоцкий, Пикассо, в середине жизни происходил возврат к классицизму. Это наследие настолько богато, что сбрасывать его с корабля современности зрелый художник уже никогда не станет.
— Не было ли за последнее время новых находок?— Очень маловероятно, если только "в порядке чуда" что-нибудь новое найдется. Во второй половине жизни, наученные горьким опытом, обэриуты уже не очень-то давали свои произведения кому-либо за пределами их узкого круга. Разве что обнаружится что-нибудь в недрах КГБ. Ведь после ареста Хармса и его бумаги, и бумаги его отца были взяты в ГПУ. Вообще, этот арест, по-видимому, был частью планировавшейся программы по разоблачению всего русского авангарда. Особенно ГПУ интересовалось заумными произведениями, в которых видели "шифровку антисоветской агитации" или как они писали, "зашифровку". Это в зауми, которая для того и была придумана, чтобы ничего не выражать!
Что мне не дает покоя, но что тоже можно было бы узнать только изнутри КГБ — это как умер Хармс. В тюрьме Хармс изображал сумасшедшего, ему был поставлен диагноз "шизофрения". Может быть, он думал, что так спасется. Он действительно был направлен на принудительное лечение в тюремную больницу. Сохранилась страшная фотография. Хармс ведь не был физически больным человеком, но эти несколько месяцев довели его до смерти. Был ли это просто голод или холод, не знаю. Это меня мучает.
— Из общения с современниками какой образ Хармса у вас сложился?— Хармс имел репутацию человека эксцентричного. Он странно одевался, странно себя вел. Но это была одна из его масок, за которой скрывался человек очень ранимый. Собственно, его жестокие тексты — это способ разоблачения жестокости окружавшей его жизни. Конечно же, это человек очень остроумный, любивший общество. Он замечательно пел английские песни. Был буквально одержим идеей создать литературную группу, что, собственно, и реализовывалось в 1920-е годы и стало совершенно невозможно в 1930-е. Существует миф о том, что Хармс не любил детей. Но это тоже была одна из его масок. Дети Хармса обожали, а дети не ошибаются. Хармс был человеком глубоко ранимым. Его ранила пошлость — это была одна из главных тем его позднейшей прозы. Вот, например, одна из дневниковых записей: Хармс едет в трамвае, а напротив него сидит рыжая вульгарная девка, которая грызет семечки и плюет их на пол. Ну, казалось бы, отвернись или пересядь на другое место. Но он не может это видеть — и тут же записывает свои комментарии "в анналы".
— Видите ли вы в ком-нибудь из современных авторов продолжателя хармсовских традиций?
— Хармс очень крупное явление, он не может не влиять на литературный процесс. Но думаю, путь подражания Хармсу неплодотворен. Есть ли продолжатели у Кафки? Влияние Хармса тоже происходит в каком-то широком плане, может быть не всегда уловимо. По крайней мере, прямых продолжателей я не вижу.