А тут не наносишься. Или банька. Коли уж натопил, напарился, намылся, заодно и постирай — нельзя, чтоб горячая вода даром пропала. Или гроза собирается над Степуриным. Значит, сиди при свечах и затапливай печь — лапочки не горят, плитки не греют. Тоже и с огородами. Как прожить здесь без них? Картошки из Москвы не навозишь!
В этой атмосфере доброжелательности они здесь, в Степурине, и живут. Разные люди: одни были знакомы еще в Москве, другие только тут познакомились. Они приехали сюда, кто раньше, кто позже, чтобы купаться, собирать грибы и землянику, сажать картошку на своих огородах и флоксы в своих палисадниках. Когда им приходит охота сходить друг к другу в гости, они запросто встают и идут. Жизнь без телефона диктует свои нормы поведения: тут не предупреждают о своем визите заранее, но и не обижаются, когда кто-то нарушает чей-то покой.
Каковы бы ни были изначально побудительные мотивы, заставившие москвичей заехать так далеко, деревенский быт и шире — деревенское бытие — все полнее захватывали их.
Коренные степуринцы и московские живут и вместе, и сами по себе. И те, и другие ходят в одни и те же леса за грибами, копаются на огородах летом и едят то, что вырастили зимой. Но при общей взаимной доброжелательности дистанция, несмотря ни на что, сохраняется. Степуринцы — люди невозмутимые, удивить их трудно. Когда к упомянутому выше журналисту приехал погостить из Вермонта американский приятель двухсаженного роста, соседи отнеслись к неожиданному явлению запросто: "Здоровый мужик. Вот он все тебе дрова пере...ячит". Так же точно спокойно отнеслись в Степурине к переселенцам из далекой украинской деревни. О них как-то сразу стало известно, что сильно верующие, и деревенские люди говорили: "Хохлы-то до чего божественные — каждый день в бане моются".
Когда Нинель (та самая первопоселенка) начала заводить себе живность, которой она, разумеется, прежде никогда не держала, это могло показаться причудой. Нинель не знала, как убить курицу. Ее коза жила вместе с ней в комнате, ласковая, будто котенок, и давала ей невероятное количество молока, которое Нинель не могла пить. Но то, что было бы причудой, с московской точки зрения, с деревенской представлялось единственным возможным образом действий. И все же Нинель своей козой сумела удивить и соседей. То есть не самим фактом козы, а ее изобильностью. "Не иначе колдует — нормальная коза столь молока не дает".
Деревенская жизнь берет свое, хочешь не хочешь. Шахматный обозреватель и литератор Виктор Хенкин, замученный комарами, однажды не выдержал, взял лопату и, работая не покладая рук, осушил участок вокруг дома, превратив его в подлинную лесную Венецию. Потом остановиться он уже не мог: ладонями перетер каждую горсть земли и насыпал великолепные грядки, сделавшиеся для него на склоне лет источником огромной радости и предметом еще большей гордости. В преддверии зимы и им овладела страсть, которой уже всецело был подчинен архитектор Удальцов, — он тоже захотел свой дом. Собственноручно шахматный обозреватель нарисовал проект, выдал жене денег на первые расходы и уехал в Москву писать книгу про Вольфганга фон Кемпелена (один шахматист, в XVII веке жил). Его жена в Москву не поехала.
Татьяна строила дом два года. Зимовала в своей развалюшке. Вставала затемно в выстуженной избушке. Надевала ватные штаны, телогрейку и валенки. И шла в лес, положив 2 четвертинки в карманы штанов, 2 — в карманы телогрейки.
Чтобы построить в Степурино дом, необходимо налить лесничему и договориться с ним о выделении делянки. Собрать бригаду рабочих, чтобы спилили и ошкурили сосны, и налить бригаде. Налить надо трактористу, чтобы вывез спиленный лес. Обязательно надо налить пилорамщикам, которые будут пилить хлысты на доски. Никак нельзя не налить шоферу, который привезет доски к месту стройки. Нанять бригаду плотников, которые срубят сруб, не налив, совсем уж невозможно. Тем, которые сруб соберут, тоже. Наливать каждый день, и не по разу, нужно каменщикам, столярам, печникам, электрикам.
Часами Татьяна сидела на бревнышке, замерзая, и поджидала работяг. За все пятьдесят лет своей жизни она никогда не делала ничего подобного. В течении двух лет на строительстве сменились несколько бригад. Она познакомилась с половиной Степурина и, как не странно, ни с кем не поссорилась. Дом стоит. Возвращаясь из леса с корзинкой ягод, Татьяна видит его конек, видит, как отражается в стеклах закатное солнце, и удивляется этому. Ее психология уже необратимо переменилась. С ней произошло то же, что и со всеми москвичами, перешедшими за грань привычных дачных представлений в иную деревенскую жизнь. Степурино, некогда представлявшееся симпатичной экзотикой, сделалось образом жизни. Теперь Москва стала казаться ей отсюда, из муромских лесов, миражом.
Для ее дочери Лены и зятя Алексея миражом всю жизнь являлась деревня. Ни она, ни он — интеллигентные дети интеллигентных родителей, конструктор и учитель — до приезда в Степурино не знали русской деревни просто потому, что никогда в ней не бывали. Да и не мечтали побывать.
Они переменили свою судьбу однажды в октябре 1990 года, любуясь закатом, когда солнце уходило за лес в сторону Мурома, в сторону Москвы, а водокачка рядом с вокзалом отбрасывала длинную тень, указывающую, как перстом, куда-то на Арзамас. Отцветали последние астры. Топилась банька, и дымок из ее трубы был прям и синь, как бывает, когда небеса холодеют. Им надо было уезжать. Но они не уехали по совершенно гениальному мотиву:
— Было красиво...
Деревенская жизнь, как плавание по реке, не поддается описанию: плес — излучина, излучина — плес. Она соткана из множества мелких насущных дел: покормить живность, прополоть и полить грядки, наколоть дров и истопить печь, сходить в лес за грибами. Эта жизнь, в отличии от городской, полностью подчиняется природным циклам: рассветам и закатам, дождям и ведру, лету и зиме.. Суетный городской человек абстрактно готов признать за такой жизнью свои преимущества, но практически принять их не может. Он привык раздражаться, если ему мешает дождь, если на морозе не заводится автомобиль. Он страшится безделья, и ему никогда не хватает времени сделать все дела. Городской человек органически не приносит тишины и нуждается в потоке принудительной информации.
Для деревенского и пустяк становится событием. Вот московская дама отправляется в Муром за покупками. Нарядились с дочерью семи лет и тронулись. Муром не то что бы блещет огнями, но удивляет совершенно странными явлениями: дама и дочь идут по его улицам, едят мороженое и видят, как азиатский верблюд жрет среднерусскую ветлу на набережной Оки. Верблюда завезли в Россию кооператоры, а семилетняя девочка, увидевшая его тут, возможно, будет уверена, что это вполне российское животное, вроде козы.
Другой москвич вспоминает, как после нескольких месяцев безвылазной деревенской жизни ему пришла в голову идея купить на станции в Муроме газету. Читая эту газету, он беспрестанно удивлялся тому обстоятельству, что во внешнем мире ничего не переменилось: тот же съезд и те же речи, прежние лица и прежние пустые слова. Только дома, уже собираясь сунуть газету в печку, он заметил, что была она полугодовой давности. Характерная деталь! Тут вообще мало кому есть дело до текущей политики — зачем она? Какая польза от нее в лесу и на огороде? И потому здешние москвичи в отличие от своих экзальтированных земляков со спокойным равнодушием пережили и август 91-го, и точно так же спокойно переживают нынешнюю суету.
Приедет кто-то из столицы в еще московском, несколько болезненном возбуждении, но заразить им никого тут не может, не получается. И сам на глазах остывает: "Да Господи, о чем это я?!"
Занятно, Лена, дочь Татьяны Хенкиной, которая все детство провела по пионерским лагерям, а юность — в педагогическом училище, потом институте, привыкшая к общественному шуму, никогда не знавшая прелести уединения, поселившись в деревне, ничуть не томится по огням большого города, ни чуть не жалеет о светской суете. Ее не беспокоит отсутствие модных платьев и дорогой косметики. "А зачем здесь это?" — задается она резонным вопросом. Действительно, здесь, среди лесов и озер, это ни за чем не нужно. Лена — живой и улыбчивый человек. Алеша тих и молчалив. Но именно на его долю выпадают все контакты с внешним миром.
За хлебом ли сходить, к столяру ли за табуреткой — Лешино. Он и сын Паша — законные жители, они прописались в Степурине и получают паек: водку, манку, макароны. Лена зимой и вовсе никуда не ходит. Играть и читать с сыном, вязать мужу свитера, кроликов кормить — такие ее занятия. Но зато она с удовольствием ходит в гости к другим москвичам, а Алеша избегает визитов.
Как и свойственно женщинам, Лена прагматична. Вечерами она читает книги о кролиководстве. Алеша — Карлоса Кастаньеду. Но вместе с тем Лена не в силах убивать почти ручных кроликов, а Алеша, хоть ему это и не по душе, берет полешко из поленницы в правую руку, задние лапы кролика в левую и идет за баньку. Что делать? Если ешь мясо, нечего ханжить. Но зато разделывать тушку, распяливать шкурку — дело Лены.
Свое небольшое, не приносящее никакой выгоды хозяйство они завели совершено естественно. "Давай заведем козу", — сказала Лена. "Давай, заведем гусей", — предложил Алеша. Поспорили, и Лена на своем настояла. Коза, правда, не доится, но зато необычайно умна. Потом завели кроликов: четверых мужского пола, одного — женского. Разумеется, надо было наоборот. Но эти несуразицы — лишь повод для шутки, не более. При всем желании они не могут припомнить ни единой ссоры за два года отшельнической жизни.
Задумываясь о том, что осталось в Москве, они ни о чем не жалеют. Их никогда не манила карьера. Алеша с легкостью покинул свое ПО "Светотехника" и ему даже скучно вспоминать, чем он там занимался, какое "нестандартное" оборудование конструировал. Их не тревожит потеря стажа, они не нуждаются в медицинском обслуживании (В Москве Алеша и сын Паша беспрестанно болели, тут обливаются на морозе ледяной водой), они не скучают по кинофильмам и дискотекам (когда сломался окончательно телевизор, выяснилось, что играть, рисовать и читать с ребенком значительно интереснее). Финансовых проблем для них не существует. Свою московскую квартиру они сдали (за гроши), и получаемых от нее 15 тыс. рублей им вполне хватает на сахар, макароны, крупу. Они не курят и не пьют, водку покупают только для натурального обмена. Политика, которой так озабочены иные, не тревожит их вовсе: когда случился "путч", они этого вовсе не заметили — радио нет, телевизор поломался. Их образ жизни наверняка одобрил бы Ганди и похвалил Толстой. Но они не исповедуют какой-то религии, и не отрицают Божьего существования. О них можно было бы сказать односложно: они умиротворены.
Их сын Павел четыре года из четырех с половиною лет своей жизни он прожил в Степурине. Его никогда не кормили нитратными продуктами, не поили порошковым молоком, никогда на него не кричали. Он растет среди коз, цыплят, кроликов, среди озер, земляники, помидорных грядок, среди сосновых лесов, сугробов выше его роста и ледяных горок. Не поэтому ли он в год уже знал все 33 буквы русской азбуки и считал до 1 млн? И именно Павел научил тихую козу Зайку бодаться. Зимой он развивает на деревенских улицах скорость до 7 км в час, а летом до 17. Недавно Алеша возил его в Москву: показывал Кремль.
Река — не океан. По ней не ходят волны, на которых загорелые плейбои грациозно удерживают доски серфингов, но в течении деревенской жизни своя прелесть глубокого спокойствия: сложить копенкой дрова, построить клетки для кроликов, загончик для козы или сколотить гроб, если случится и такая печальная нужда. Когда прошлой весной умерла московская первожительница Нинель, Алеша взял топорик и молоток — пошел строить для покойницы домовину. Увы, и в этом Парадизе люди смертны.
Соседи нашли Нинель Михайловну Володину скончавшейся от сердечного приступа в сенях ее домика. Обмыли, обрядили, отпели и похоронили на степуринском кладбище. Сын ее — бизнесмен — успел приехать из Москвы только к самым похоронам. Дочь — художница, живущая во Франции, — и не пыталась, лишь прислала телеграмму благодарности соседям. Когда телеграмму читали на почте, плакали. Ее помнят. Она — уже часть мифа. В этом мифе, включающем в себя особые свойства небес, дарующих двойные радуги, и пространств, останавливающих время, есть нечто реальное, что привязывает пришлых москвичей к Степурину:
— Здесь красиво.
АЛЕКСЕЙ Ъ-СЕРГЕЕВ