«Нас не защищают и не поддерживают даже в мусульманской общине»

6 февраля Верховный суд РФ приступит к рассмотрению апелляционной жалобы на приговор «уфимской двадцатке» — мусульманам, которые в июле 2018 года приговором Приволжского окружного военного суда были признаны виновными в участии в организации «Хизб ут-Тахрир», признанной в РФ террористической. Правозащитный центр «Мемориал» признал всех осужденных «уфимской двадцатки» политическими заключенными. Их родственники создали общественную организацию «Родительская солидарность» и регулярно выходят на массовые и одиночные акции протеста в Москве и в Уфе против приговора.

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

Миляуша Нурлыгаянова — одна из координаторов «Родительской солидарности». Ее сын Ринат Нурлыгаянов приговорен к самому длительному из всей «двадцатки» сроку — 24 годам колонии и штрафу в 700 тыс. руб. за участие в «Хизб ут-Тахрир» (ч. 1 ст. 205.5 УК РФ) и приготовление к насильственному захвату власти (ч. 1 ст. 30, ст. 278 УК РФ). Накануне апелляции госпожа Нурлыгаянова рассказала “Ъ”, как стала общественным защитником сына и что «Родительской солидарности» обещала омбудсмен Татьяна Москалькова, а также предоставила аудиозапись, на которой, по ее утверждению, Ринат Нурлыгаянов рассказывает о пытках в отделе УФСБ в день его ареста в Уфе.

— Что из себя сегодня представляет созданная в декабре 2018 года «Родительская солидарность» и знает ли ваш сын, что вы одна из ее лидеров?

— Это общественная организация, в которой больше 130 человек — родные осужденных по таким же делам из Казани, Москвы, Тюмени, Тольятти, Челябинска, Астрахани и Уфы. Есть множество групп — наша «уфимская двадцатка», «челябинская пятерка», «казанская восьмерка», «уфимское дело 12», которых арестовали позднее, чем наших, но уже отправили в лагеря. Всего (по России.— “Ъ”) более 300 человек, осужденных или находящихся под следствием. Никто из этих людей не признает себя террористом, но есть те, кто признались, что состояли в этой партии.

Со дня ареста до последнего слова в суде сын говорит: «Я мусульманин, я не состою в партии "Хизб ут-Тахрир" и ее взглядов не разделяю, живу по канонам ислама и по Корану».

Он знает и поддерживает наше движение. Он ведь не признает вины.

— Из «уфимской двадцатки» один человек, Арамис Фазылов, признал вину.

— Да, и сотрудничал со следствием и судом. Поэтому ему не вменили ст. 278 и дали самый маленький срок за участие в организации — пять лет. Никто больше не сознался, и им дали от 10 до 24 лет.

Судьи прямо нам говорили: «Мы вас в терроризме не обвиняем, мы разбираемся, могли ли подсудимые состоять в террористической организации».

Поэтому им было не важно, что следствие не предоставило никаких схем и планов по свержению, не нашло оружия. У нас в деле ведь пропали четыре тома, и ничего — приговоры вынесены.

— Что значит «пропали тома дела»?

— Два тома пропали во время следствия — это показания спортсмена Халила Мустафина (приговорен по ч. 1 ст. 205.5, ч. 1 ст. 30 и ст. 278 УК РФ к 22 годам колонии и штрафу 700 тыс. руб.— “Ъ”). После того как их восстановили, видимо, с компьютера, Халил отказался их подписывать, сказал, что того, что ему следователь на подпись принес, он не говорил. Но то, что он не подписал, подписала Диана Миассарова, которая тогда являлась его адвокатом. Еще два тома пропали после передачи дела в суд в сентябре 2017 года — со свидетельскими показаниями и с протоколами обысков. Мы об этом узнали на заседании суда, после трех месяцев, выделенных для ознакомления с делом. Перевозил тома следователь Сергей Корепанов, который и вел дело «двадцатки».

Я однажды приезжаю в СИЗО, захожу на территорию — мне можно, так как я общественный защитник наряду с адвокатом — а тома по нашему уголовному делу таскает в свою служебную машину следователь Корепанов.

Хотя он давно завершил следственные действия и передал дело в прокуратуру. Даже начальник СИЗО Евгений Макотин в ответном письме судье указал, что Корепанов перевозил тома. Но на этом все, суд дальше продолжился, как ни в чем не бывало. Ребята писали жалобы, но дальше формальных проверок дело не пошло, виновных в утере не нашли. Из тома с протоколами обысков восстановлены только постановления об обысках, а самих протоколов нет. А утерянный том свидетельских показаний восстанавливали путем заверения каких-то непонятных ксерокопий. Когда начали вызывать свидетелей на суд, они, увидев эти показания, говорили, что они таких показаний не давали. По списку в этом томе больше 30 свидетелей. Суд из них вызывал только четверых-пятерых.

— Что же ваши адвокаты?

— У нас почти все адвокаты по назначению. Суд назначал одного за другим — «ручных» адвокатов, которые кивали и не возражали против чего-либо вообще,— за полтора года суда 50–60 адвокатов, по два-три на каждого подсудимого. Бешеный ритм суда не все адвокаты выдерживали, так как процесс шел почти все дни недели. Бывало, утром приходил один адвокат, который присутствовал на показаниях свидетеля, а после обеда, когда надо было уже допрашивать этого свидетеля, другой, незнакомый с показаниями.

До слез было обидно, когда после оглашения приговора к 75-летнему отцу осужденного подошла назначенный адвокат и стала «подбадривать», мол, из 23 лет его сын отсидел уже в СИЗО 3 года и 6 месяцев, «осталось всего лишь 19 лет и 6 месяцев».

Обсудить с подсудимыми линию защиты конфиденциально у адвокатов тоже не было возможности — их разделяли скамейки в двух метрах от «аквариума»: во время перерывов стоял гул от перекрикиваний адвокатов и защитников с подсудимыми. При том в зале могли находиться прокуроры, секретарь суда, конвой и приставы. Это исключает даже подобие конфиденциальности.

— Подавались ли жалобы?

— Подсудимые подавали (параллельно с основным процессом.— “Ъ”) в суд на приставов и на конвой, указывали на процессуальные нарушения. Эти гражданские иски мы проиграли.

— Вы поэтому стали общественным защитником сына?

— Мы с мужем оба защитники наряду с назначенными адвокатами, а всего по делу «двадцатки» защитников из числа родственников 14 человек. Мы осуществляли техническую защиту: вели документооборот, готовили жалобы и ходатайства, распечатывали их, вели аудиозаписи, стенограммы, носили все в СИЗО. Один заход адвоката в СИЗО — это 3–5 тыс. руб. Помню, мы напечатали 126 ходатайств для представления суду на всех подсудимых — полную сумку из «Ашана».

Был период, когда сын два месяца не присутствовал на заседаниях суда, его удалили. Ему приходилось направлять ходатайства через нас и через почту: он направил ходатайства в мае, а суд закончился в июле, и ходатайства вернули, так как они якобы не успели дойти до окончания судебного разбирательства. Но в действительности они успели дойти, у нас есть все даты, и я, надеюсь, что Верховный суд, когда начнет рассматривать апелляцию, примет и это обстоятельство во внимание.

— 19 января вы участвовали в антифашистском марше памяти журналистки Анастасии Бабуровой и Станислава Маркелова. Это было впервые?

— Да, мы прилетали в Москву делегацией матерей из Астрахани, Уфы, Казани, Тольятти. Нас позвал Лев Пономарев (правозащитник, глава организации «За права человека».— “Ъ”), он сказал, что Анастасия и Станислав боролись против политических репрессий, а значит, тема касается и нас. Мы используем любую возможность рассказать о такого рода делах, как наше: вступили в движение «Матери против политических репрессий» вместе с родителями фигурантов дел «Сети» (запрещенная в РФ организация; 11 фигурантов из Пензы и Санкт-Петербурга обвиняются в причастности к террористическому сообществу по ч. 1 и ч. 2 ст. 205.4 УК.— “Ъ”) и «Нового величия» (в деле девять фигурантов, которым вменяют организацию и участие в деятельности экстремистского сообщества, ч. 1 и ч. 2 ст. 282.1 УК РФ.— “Ъ”) и с родителями осужденных ребят по «московскому делу» (12 человек, участвовавших в несогласованных акциях протеста против недопуска кандидатов на выборы в Мосгордуму летом 2019 года.— “Ъ”).

В декабре мы с этими же матерями и с матерями и женами-мусульманками по нашим делам из разных городов выходили к стенам Кремля, держали плакаты с фотографиями сыновей и мужей. Никого из мусульманок тогда не задержали, если помните, думаю, если бы это случилось, это была бы информационная бомба. Но видимо, решили не обострять, чтобы не привлекать к нашему делу внимания. Еще мы записались в «Метропикет» (акция в поддержку политзаключенных, которая проходит в разных городах России по пятницам.— “Ъ”): выходим в Уфе раз в неделю, стоим, отправляем фотографии координаторам в Москву, стараемся рассказать о нас.

— Пикет в Москве и пикет в Уфе отличаются?

— В Уфе люди видят нас и шарахаются, отворачиваются, уходят. В Москве гораздо проще — сколько раз мы стояли у администрации президента, у Кремля, даже в парке «Зарядье», все в порядке. В Уфе к одной из наших мам домой приходил человек, который представился Ильнуром Салиховым из центра «Э» (главное управление по противодействию экстремизму МВД РФ.— “Ъ”), и предупреждал «по-хорошему», чтобы не выходили на пикеты. Говорил, что наши местные власти обеспокоены этим. Хотя мы обращались к президенту республики Радию Хабирову за защитой и вложили в обращение более 400 подписей родных осужденных. Я уверена, эти письма до него и не доходили. Наша мама в ответ этому сотруднику посмеялась и сказала, что она законов не нарушает и будет выходить.

В Москве нам никто не запрещал пикеты, может быть, потому что здесь давно идет борьба против таких же сфабрикованных дел «Сети» и «Нового величия».

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

Но нас пока поддерживают меньше: люди боятся слова «ислам», в их умах это слово ассоциируется со словом «терроризм».

Иногда за нас на пикеты выходят некоторые москвичи, и на плакатах мелькает «Хизб ут-Тахрир», хотя нас не защищают и не поддерживают даже в мусульманской общине, так как боятся. Но я все равно рада той огласке, что есть.

— Вы начали активную кампанию в поддержку сына и других осужденных в декабре 2018 года — кто из чиновников и правозащитников помог с того времени?

— Мы старались что-то сделать еще раньше — впервые я прилетела в Москву в марте 2018 года перед президентскими выборами на круглый стол к Ксении Собчак.

Я так удивилась, что она такая внимательная, сердечная, столько участия и вопросов было от нее. Но как только мы за порог вышли, больше никаких вестей не было.

Огласка началась после помощи Льва Пономарева, который помогает нам и сейчас; с защитой и обращениями в ЕСПЧ помогают Сергей Давидис и Виталий Пономарев из правозащитного центра «Мемориал». Мы много раз встречались с Андреем Бабушкиным (член СПЧ.— “Ъ”), который познакомился с некоторыми нашими ребятами лично в СИЗО и старается нам помочь. Известный адвокат Юрий Костанов вплотную занимается вопросом с момента признания «Хизб ут-Тахрир» террористической организацией (по решению ВС РФ в 2003 году.— “Ъ”) и входит в рабочую группу, созданную после нашей встречи 5 февраля 2019 года с Татьяной Москальковой (уполномоченный по правам человека в РФ.— “Ъ”). На встрече Татьяна Николаевна говорила, что понимает нас, обещала уделить внимание делу. Но работа пока, видимо, не продвинулась (19 февраля 2019 года в аппарате уполномоченного “Ъ” поясняли, что создается рабочая группа о соблюдении прав граждан, содержащихся под стражей, а дела «Хизб ут-Тахрир» станут одной из обсуждаемых ею тем.— “Ъ”). Надеюсь, получится в этом году провести встречу с Валерием Фадеевым, главой СПЧ, нам обещали помочь с этим правозащитники. Надеюсь, получится и с Татьяной Москальковой встретиться еще раз и обсудить, что из обещанного получается.

— Летать в Москву раз в месяц или чаще, снимать здесь жилье…

—… дорого, да. Но не дороже, чем свобода сына. Мы с мужем, конечно, в долгах, но часто нам помогают активисты или родители со всей страны — бывает, скидываются по 100–200 руб., и так набирается на билет. Не мне одной не давали свиданий с сыном полтора года с момента ареста — все понимают, что беда у нас общая. Не я одна ведь еду сумками носила.

— Что это значит? Куда?

— Сыну. Иногда нам давали поговорить во время следственных действий в ФСБ — в кабинете обняться или поговорить за зданием суда. Несколько раз позволяли передавать продукты. Ринат рассказывал, что, когда их перевозили из ФСБ в СИЗО и обратно, с ними обращались как с обычными людьми и не пристегивали наручниками, но, когда на людях, у суда или у ФСБ, всегда вели себя показательно: маски, оружие, наручники. Может, это для СМИ все было: смотрите, у нас тут террористы. Был случай: однажды я приготовила манты к продлению (меры пресечения.— “Ъ”), но нас не подпускали к сыну — это было как раз во время показательного поведения с устрашением и «масками-шоу».

Я подбежала к сыну, обняла одной рукой, а другой сую ему пакет с мантами. Забирать у него еду тогда не стали.

Не могу сказать, что на меня давили (правоохранители.— “Ъ”) за все это время, только говорили все время: «Пусть ваш сын признается, и ему будет маленький срок».

В аудиозаписи, предоставленной “Ъ” Миляушой Нурлыгаяновой, ее сын Ринат Нурлыгаянов рассказывает ей об угрозах и пытках. Запись, по ее словам, сделана во время их встречи за зданием суда:

Беседовала Мария Старикова