Издательство ОГИ выпустило книгу Александра Панченко про хлыстов и скопцов. Про хлыстов и особенно про скопцов всегда интересно, потому что уж больно чудно, как же так, ни с того ни с сего и пожалуйста. А после книг Александра Эткинда ("Эрос невозможного" и "Хлыст") вдруг оказалось, что мы в России превзошли самые радикальные деконструктивистские практики, да еще в таких формах, что ни Фуко, ни Дерриде и не снилось, а уж Фрейд вовсе на нашем фоне выглядит робким пенсионером. У него там психоанализ, по три года беседы разговаривать — а мы раз и все, хирургическим путем и, что интересно, из самой народной толщи. Однако же все это слишком чудесно, чтобы быть правдой. Александр Панченко относился к Эткинду исключительно критично, характеризуя автора как интеллектуального беллетриста, популяризатора, развлекающего тех, кого "в советские времена назвали бы интеллигентом". Книга же самого Панченко призвана показать подлинно научное знание, то есть то, что, собственно, Эткинд популяризирует.
Забавно все же, что именно в этой довольно экзотической области развернулась дискуссия о путях русской гуманитарной науки. Панченко отстаивал научный идеал объективного знания о русских сектах, но дело, пожалуй, не в сектах, излишняя интеллектуализация которых вряд ли способна существенно испортить их репутацию, а именно в идеале. Практически это выглядит следующим образом.Панченко цитирует некоего Евфросина, описывающего практику пророчества у верхневолжских старцев. "А мужик тот што мерен дровомеля деревенской, честнее себе и лутчи лает, и бранит, и невежливо сидит, и вякает, и бякает",— пишет Евфросин. "Благодаря описаниям становятся понятными особенности психосоматической техники пророчества, подразумевавшей, судя по всему, автоматическую речь во время 'действия духа'",— комментирует это Панченко. Эткинд в аналогичном месте начинает говорить о русском авангарде и заумной поэзии Крученых. Панченко борется за право адекватного научного описания процесса. Прав, конечно, он, потому что, хотя и Крученых, и дровомеля деревенской оба бякают и вякают, они осуществляют эти действия в разных культурных контекстах и смешивать одно с другим нельзя. Однако же в результате мы получаем довольно грустную картину.
Дело в том, что интеллектуальный потенциал бякающих и вякающих изначально не слишком высок, а, честно сказать, прямо-таки обескураживающ. "А мне приснилось вот тоже, так,— сообщает некий 'информант'.— Богу молюсь прям на солнце, вот так туда молюсь. А потом... как будто стала людей искать или что-то, от так оглянулася, смотрю, вот здесь, взади за мной... И проснулася. Проснулася, говорю: 'Это что-то от такое. Завет какой требует или что'".— "А это кто требует?" — интересуется "собиратель".— "А я откуда знаю?"-- обижается "информант". Духовная жизнь просто как у суслика — чего-то вроде почудилось, походил, вроде прошло. Панченко отстаивает честную позицию признания с известной скорбностью — вот такая религиозная практика, ничего не поделаешь. Бывают такие психосоматические явления в Костромской губернии, надо их научно описать.
Эткинд писал свои книги в середине 90-х, когда гуманитарная наука испытывала некий кризис в связи со своей полной ненужностью, и тогда возникала цель как-то заинтересовать читателя. Панченко довольно жестко заявляет — нечем тут интересоваться, грустные первобытные переживания. То, что теперь можно выступать с такой позицией, отрадно — это значит, что наука оправилась от удара перестройки и вновь осознала свою самостоятельную ценность. Однако же нет-нет да и шевельнется мысль — а может быть, лучше бы она все-таки еще побыла в состоянии некоторой неуверенности в себе и подвешенности? Может быть, тогда она бы видела свою задачу не только в том, чтобы обозначить цитированные откровения информантки как dream-telling и на этом основании прийти к выводу, что русские мистические секты родственны "меланезийским карго-культам", но какую-нибудь мысль выдумать?
Самодостаточность гуманитарного знания уже захватила антропологию, но пока еще не вполне дошла до искусствознания. Сборник "Люди и судьбы. ХХ век", выпущенный издательством ОГИ, живо рисует, как проходит этот процесс. Большинство авторов сборника — сотрудники Института искусствознания Минкульта РФ. Процесс онаучивания/омертвечивания идет по их текстам подобно эпидемии — кто-то еще здоров, кто-то уже закуклился. Когда читаешь очерк Ирины Уваровой о Юло Соостере, то прямо поражаешься великолепию этого текста — такого изысканного, точного, построенного на скупых недоговоренностях эссе давно не приходилось читать. Рядом Валентин Лебедев рассматривает творчество Нины Жилинской, и тут уж все куда круче. Чтобы подойти к делу, автор начинает с барочной фазы стиля как универсалии, проходящей через искусство античности и Ренессанса, потом цитирует Генриха Вельфлина, Юлиуса фон Шлоссера и других известных теоретиков искусства начала прошлого века, потом у него как-то получается, что Нина Жилинская была ярким выражением как раз барочности и отсюда ясна вся ее биография и творчество. К чему все это, кроме возможности разместить в тексте о Жилинской 20 ссылок на теоретиков искусства немецкой формальной школы, непонятно. У науки свои законы, без сносок нельзя, а вот не задаваться вопросом, какого классицизма Нина Жилинская является барочной фазой (если уж вынесло на такую странную стезю),— это пожалуйста. Это можно.
Но Лебедев все-таки обладает живым чувством материала, он все-таки говорит о Жилинской какие-то достаточно точные слова. Ольга Костина уже полностью избавляется от живой реакции на материал. Она занята творчеством Веры Мухиной и все время сетует на то, что многое осталось нереализованным. "Мне хочется,— цитирует она Мухину,— увековечить славные дела ЭПРОНа (безумного советского спецподразделения по поискам английского корабля 'Черный принц', затонувшего в 1855 году с сокровищами) в образе монументального водолаза, стоящего над морем и посылающего свои спасительные лучи. Шлем позволит поместить в нем нужную аппаратуру маяка, в поперечнике груди тоже можно. Стали потребуется всего 100 тонн". Нарвавшись на такой творческий замысел, нормальный человек не может не поразиться некоторой его экстравагантности. Не тут-то было. "Как видим, в своих художественных мечтаниях Мухина смело внедрялась в природную среду, продумывала пути технологического осуществления проектов и, конечно же, глубоко страдала от невозможности их реализовать",— комментирует этот замысел Ольга Костина.
Можно с удовлетворением констатировать: русская гуманитарная наука с успехом преодолела тяжелый период творческих исканий чего-то интересного и теперь смело идет путем, уже проторенным в позднесоветское время. Все мы с нетерпением ожидаем наступления умиротворения в умах и возвращения к стабильности 70-х, и отрадно наблюдать, как это умиротворение наступает в каждой отдельно взятой области.
А. А. Панченко. Христовщина и скопчество: фольклор и традиционная культура русских мистических сект. М.: ОГИ, 2002
Люди и судьбы. ХХ век. Книга очерков. М.: ОГИ, 2002.