музыка юбилей
В концертном зале имени Чайковского прозвучала кантата Альфреда Шнитке "История доктора Иоганна Фауста", 20 лет назад впервые исполненная на той же самой сцене под руководством того же самого Валерия Полянского. Комментирует СЕРГЕЙ Ъ-ХОДНЕВ.
Строго говоря, мировая премьера "Фауста" состоялась в свое время вовсе не в Москве, а в Вене, и состоялась вполне респектабельно, вполне в духе венского Konzertverein, для которого она и была создана. Но обстоятельства московской премьеры куда ярче. Для начала ее вообще запретили, а люди из КГБ зачем-то арестовали весь тираж уже готовых программок. Через полгода, в октябре 1983-го, Валерию Полянскому таки удалось включить опальную кантату в программу фестиваля "Московская осень", но разрешение властей вовсе не было концом приключений. Главная деталь, способствовавшая тогда шуму вокруг не слишком крамольного по сути своей произведения, заключалась в композиторском выборе исполнительницы главной женской партии.
Дело в том, что Мефистофель у Шнитке выступает в двух обличьях. Разумеется, первичное — это "сладкоголосый обольститель", озвученный контратенором. А вот истинное лицо духа зла ("жестокий каратель") показывает низкий женский голос. Им-то по нетривиальной мысли Шнитке и должна была петь на премьере Алла Борисовна Пугачева. Королева попа отнеслась к инициативе композитора без большого восторга и в течение репетиций, как говорят, приводила его в бешенство своими требованиями перекроить партитуру. Кончилось все тем, что накануне первого исполнения госпожа Пугачева вообще напрочь отказалась петь. Но взбудораженная публика в вечер премьеры все равно брала зал Чайковского с боем, прорываясь через кордоны из конной милиции и чуть ли не через окна пролезая в филармоническое здание.
Нынче, через 20 лет, особого ажиотажа в зале не наблюдалось, настроения царили, скорее, созерцательные. Тем более что программа концерта как раз и настраивала на духовно-медитативный ряд. Четвертая симфония Шнитке, исполненная в первом отделении, посвящена "Розарию" — католической практике молитвенного размышления о 15 событиях из жизни Богоматери. Но в самой "Истории Фауста" проникновенной медитативности сыскалось куда меньше — по крайней мере, на поверхности. И это объяснимо: в конце концов, текст переведен прямо из старонемецкой "Народной книги о Фаусте", довольно лапидарного первоисточника всех последующих размышлений о судьбе дерзкого мага-искателя. Музыкальный материал тоже предумышленно строится на эклектической смеси узнаваемых образов, среди которых и штампы классической оперы, и китчево-эстрадные мотивчики, и ренессансная полифония, и отголоски баховских "Страстей". Как у Баха, история последних часов жизни Фауста излагается тенором Рассказчика; как в античной трагедии, бас Фауста вступает в диалог с сочувствующим и морализирующим хором друзей. Расставленный на боковых балконах хор капеллы Полянского свою часть драмы отыграл весьма неплохо — по крайней мере, ужас, растерянность и сострадание фаустовских спутников выглядели на редкость убедительно. Сложная линия изломанных речитативов Рассказчика Николаю Дорожкину далась с горем пополам, сам же преспокойно и небрежно разглагольствующий Фауст (Андрей Антонов) был, казалось, не слишком впечатлен предстоящей катастрофой.
Но все как-то померкло, когда пришел черед кульминации. Для начала высказать последние лживые утешения подопечному явился выряженный в расшитый кафтан Мефистофель в амплуа "сладкоголосого обольстителя" (хотя "сладкоголосый" применительно к глухому и деревянному голосу Олега Усова — это, пожалуй, оксюморон), причем явился крадущейся походкой прямо между зрительскими местами (с портативным микрофончиком у рта). Финальная катастрофа получилась еще зрелищнее: после нарочито наивного "боя часов" раздались аккорды какого-то зловещего танго, и в зал буквально ворвалась, пританцовывая и размахивая руками, Татьяна Атавина ("каратель"). В том же самом ритме танго певица с действительно жуткими интонациями озвучила экстремально низким контральто сцену гибели мага, причем разошлась до того, что ринулась на сцену, стащила с пульта Валерия Полянского и проплясала с ним несколько па. И удалилась с демоническим хохотом. После этого скупой наставительный хорал "Так бодрствуйте, бдите" прозвучал несколько бледно. Точнее, прозвучал бы, если бы не мастерский штрих в виде попсово-вальсовых аккордиков, тихонько завершающих финал "мистического триллера". Преднамеренно использовав эстрадные банальности, Шнитке удалось добиться куда более макабрического впечатления, чем это позволяла бы сделать тотальная эзотерика музыкального языка. Другое дело, что в исполнении капеллы Полянского вся эта банальность была доведена до предела: местами со сцены несся прямо-таки мюзикл. Причем не всегда зловеще-пародийный.