— Жан-Марк, недавно стало известно о самоубийстве известного дайвера Жака Майоля, который являлся прототипом вашего героя в картине Люка Бессона "Голубая бездна". Вы с ним поддерживали отношения?
— Да, два-три раза в год мы с ним разговаривали по телефону. В начале лета, за несколько месяцев до этой трагедии Жак звонил мне, и мне показалось, что он находился в очень депрессивном состоянии. Мой герой не имел с настоящим Майолем практически ничего общего. Я играл персонажа, которого придумал Бессон,— человека гораздо менее сложного и интересного, чем был Майоль. Жак был настоящим искателем приключений. Но, когда ему исполнилось 70, тело больше не смогло справляться с нагрузками, необходимыми для того, чтобы жить так, как Майоль привык, к тому же он был одинок. Самоубийство стало для него способом уйти от реальности, в которой он уже не мог делать то, что любил.— Главного героя фильма "Слишком много плоти" из провинциального американского городка с детства уверяли, что у него очень большой половой орган и занятие сексом всегда будет причинять нестерпимую боль его партнерше. Его жизнь меняется лишь, когда в городок приезжает столичная девушка без лишних комплексов. Но местная община не может мириться с теми свободными нравами, которые девушка привносит в их ретроградский мирок. В результате герои погибают. Да вы и сами говорите, что этот фильм — о свободной любви. Вам кажется, что в современном мире с этим до сих пор существуют какие-то проблемы?
— Каждый год в Америке совершаются тысячи актов насилия на сексуальной почве, которые приводят к 70 смертям. Мы представляли этот фильм в разных странах, и по реакции зрителей было видно, что эта история могла произойти в любой стране, в том числе и в вашей. Американская пропаганда изображала советских людей аморальными и постоянно сексуально озабоченными. На самом деле вы очень боитесь секса и практически о нем не разговариваете, в вашем обществе секс до сих пор является определенным табу, а именно это и приводит к трагедиям, подобным той, что случилась с нашими героями.
— В фильме "Любовники" вы рассказали историю сербского эмигранта, который приезжает в Париж, начинает встречаться с француженкой, но в конце его депортируют из страны. Насколько серьезной вам кажется проблема европейской ксенофобии, особенно после трагедии в США?
— Если говорить о ксенофобии, то она безусловно присутствует во французском обществе, и направлена она в первую очередь на выходцев из Северной Африки. Но мы в этом фильме пытались говорить о необходимости ставить человеческие чувства выше законов. Мы хотели понять, можем ли мы любить кого хотим, где хотим. И ответ: нет. Потому что если ты влюбляешься, то совсем не всегда можешь быть вместе.
— Как вы относитесь к попыткам некоторых ваших соотечественников, в частности Бессона, Питофа, Кассаветиса, снимать фильмы по голливудским канонам?
— Единственные фильмы, которые сейчас способны приносить прибыль,— это американские фильмы или похожие на них, такие, как "Пятый элемент", "Братство волка", "Астерикс и Обеликс", "Видок", "Багровые реки". Но все эти картины не имеют никакого отношения к тому, что на самом деле называется французским кино. 20-30 лет французские производители фильмов даже и не задумывались о box-office — точно так же, как и в России. Очень плохо, что новые поколения перестают интересоваться тем, что было раньше, и не знают о том, кто такие Тарковский и Эйзенштейн или Годар и Ромер. Зато они знают все про Дензила Вашингтона и Роберта де Ниро. Из-за американизации Европы, России и всего мира у новых поколений просто не возникает контакта с достижениями собственных кинематографий.
— Вы снимались в трех фильмах Ларса фон Триера, да и ваши фильмы, хотя и неофициально, причисляют к Догме. Как вам кажется, насколько это направление повлияло на то, что вы делаете? И не кажется ли вам, что Догму во многом переоценивают?
— Я снимался у Ларса с огромным удовольствием. Он из тех людей, которые не слишком серьезно к себе относятся. В отличие от Бессона, который старается вести себя как американский режиссер и стремится к большим проектам и бюджетам. Когда Триер создал Догму, мы с Паскалем решили принять эти правила и стать французскими представителями этого направления. Ларс — наш коллега, который нас во многом вдохновляет, но при этом мы развиваемся самостоятельно. Мне действительно кажется, что во всем мире к Догме отнеслись слишком серьезно, она была придумана за несколько дней и для нас является просто техническим упражнением. Придумывая Догму, Ларс просто пытался демистифицировать кинопроцесс, но сейчас очень многие хотят делать Догму, хотя даже уже сам Триер больше не является ее представителем.
Как ни странно, отказ при производстве фильма от многих технических достижений лишь помогает. Когда мы снимали в канонах Догмы своих "Любовников", мы чувствовали себя невероятно свободными, потому что у нас практически не было никаких рамок. Мы ходили с ручной камерой по Парижу, снимали настоящую жизнь, и нас принимали за туристов, а не за съемочную группу. Вот эта творческая свобода и подсказала мне и Паскалю идею создания трилогии фильмов о свободе. В "Любовниках" мы говорим о свободе любить, кого ты хочешь; в "Слишком много плоти" — о свободе сексуальности и наслаждения, в нашем новом фильме "Просветление", который мы снимали в Индии, мы будем говорить о свободе духа и разума. Несмотря на жесткий свод правил, Догма одновременно является антидогмой и помогает раскрыться, а не ужиматься в какие-то рамки и шаблоны. Реальная догма — это голливудское кино с его идеальными образами, сильно загримированными артистами, однотипными историями и результатом. Мы критикуем и систему ценностей, в которой фильм хорош уже потому, что стоил $150 млн, а актер потому, что получает $25 млн. Догма пытается концентрировать внимание на истории, на эмоциях. А в американском кино любовь и смерть — абсолютно абстрактные понятия. В фильме может умереть сто человек, и никого это не будет волновать. Если же ты хочешь убить кого-то в Догма-фильме, то ты должен действительно убить; если хочешь, чтобы кто-то трахнулся, то в кадре действительно должны заниматься сексом.