В Москве состоялась первая в этом сезоне оперная премьера. Театр "Новая опера" показал "Евгения Онегина" Чайковского. В ходе спектакля произошел инцидент, который надолго запомнится его очевидцам: Гремин застукал-таки Татьяну с Онегиным. На премьере побывал ПЕТР Ъ-ПОСПЕЛОВ.
По своей популярности театр "Новая опера" может соперничать с массовыми формами искусства. Если даже Большой зал Консерватории бывает забит до потолка на концертных исполнениях малоизвестных опер, то не приходится удивляться, что у тесного входа в бывший кинотеатр "Зенит", где находится репетиционная сцена театра и где должна была состояться сценическая премьера, стояла толпа надеющихся на лишний билет. Меня, небритого репортера в кожаной куртке, пропустили, однако же, весьма любезно, и первым, кого я встретил, был звезда отечественной фотографии Виктор Ахломов, который уже успел прибавить к своей галерее столпов искусства оба состава певцов Евгения Колобова. Двумя часами позже сам Колобов, демонический, магнетический, харизматический, выходил на поклоны в черной водолазке, кидал, изгибаясь вправо и влево, тяжелые букеты — а из зала ему аплодировали первые лица Ленкома, Большого театра и бывшей Таганки, а также поклонники и поклонницы от мала до велика.
К слову, репризу арии "Любви все возрасты покорны" исполнял не Гремин, а дюжина военных. Не скажу, что это было некрасиво: хор в "Новой опере" превосходен, и жалко, что не весь вмещается на сцену. Зато чарующе звучит с правой стены, вдоль которой высажен строгим черным рядом. Или из фойе, по которому перемещается вокруг слушательского затылка.
Под стать хору и оркестр: за всю дорогу пару раз чуть-чуть надсадно прозвучали в верхнем регистре виолончели, разок ляпнула труба — не более того. Однако рассказываю основную примочку спектакля: если задрать голову высоко вверх, то через конструкции, перекрывающие потолок, можно видеть ботинки пятерых музыкантов, играющих на духовых инструментах. Татьяна, к примеру, начинает писать письмо. Евгений Колобов, пустив в ход струнные, окружающие сцену, поднимает палец вверх. Оттуда гобой играет тему, далее сегменты потолка размечаются репликами флейты, кларнета, валторны, наконец, гений Чайковского спускается этажом ниже, где арфа подытоживает сказанное.
Послушный, гибкий, полнозвучный и многоэтажный оркестр — первое, что есть в спектакле. Последнее, получается, — певцы. Достаточно ли трогательно заканчивает свою арию Ленский, Колобову как будто безразлично: в это время он показывает буквально каждую ноту аккомпанирующему голосу у виолончелей. Вокальных высот в спектакле нет, как нет и провалов. Певец — часть механизма и картинки; игрушечная коробка с музыкой, звучащей изо всех уголков, сделана чудесно. Это работа десанта из Большого театра: Сергей Бархин и Элеонора Маклакова (оформившие "Травиату", где сценография была лучшей частью целого) без противоречий объединили усадебный сентиментализм с изысканностью современного дизайна. Другое дело, что в отличие от музыки Чайковского, ведущей от сюрприза к сюрпризу, декорация киснет до самого конца спектакля: в одном и том же сине-зелено-белом павильоне идут и сцена в саду, и бал, и дуэль, и финальное столичное объяснение. Так же скупа на развитие и режиссура Сергея Арцибашева. Главный герой как был, так и остается недалеким охламоном — разве что подходит дамам к ручке как раз тогда, когда его обвиняют в пренебрежении к свету, или зачем-то бухается на колени, рассказывая про опостылевшего дядю. Героиню ничто не заставляет расстаться с обликом запуганной девочки: единственное, что отличает генеральшу Гремину от недоросля Танюши, — малиновый берет.
Опера Чайковского вовсе не длинная. Но, быстро заразившись (наверное, от режиссера) равнодушием к происходящему, я ухватился за спасительную мысль об антракте и бутерброде. Тихонько развернув программку, прочел: "Евгений Онегин. Лирические сцены в 7 картинах (без антракта)". "Позор, тоска, о жалкий жребий мой", — подумал я, решив утешиться тем, что един судьбой с тезкой дирижера. Не тут-то было: добравшись до этой коронной фразы, которая должна завершить оперу, Онегин спел совсем другой текст: "О смерть, о смерть, иду искать тебя!" Рядом с ним лежала в обмороке Таня, а также перчатка, брошенная главному герою оскорбленным мужем. Сомнений в исходе предстоящего поединка создатели спектакля зрителю не оставили — к финалу было приклеено еще несколько тактов из предсмертной арии Ленского. Нет, эту судьбу я разделить не готов — и снова кидаюсь к программке. Может, где-то написано слово "редакция"? Его нет, зато крупными буквами значится: "ART DIRECTOR EVGENY KOLOBOV" (все остальное — на языке Пушкина). И комментарий: "Для меня это не лирический спектакль, а сугубо трагический... Для меня эта опера — как бы Дуэль с большой буквы..." Слова про смерть были в первоначальном варианте партитуры. А все остальное?
"Это видение Колобова", — сказал мне один из участников спектакля. Другой бы спорил — а я первый вопьюсь в того, кто усомнится в праве дирижера быть единоличным хозяином театра, классических партитур и всей истории музыки. Обычно вздыхают, говоря: "Эх, если бы к носу этого да приставить..." Колобов — случай до уникальности обратный. К нему хотелось бы не приставлять, а наоборот. Эх, если бы отъесть от творца нового "Онегина" его концептуально-мыслительную часть (не покушаясь на харизматическую), выйдет то, ради чего не жалко любую сцену оборудовать оркестровыми местами под потолком. Чтобы Татьяна вопрошала: "Кто-о ты, мой ангел ли хранитель?" И палец устремлялся бы вверх, и валторна утешительно повествовала бы с верхотуры: "та-та-ту-та, та-та-ту..."