Токарева пишет короткими, точными фразами. Она формулирует то, о чем читатель смутно догадывался, и то, в чем боялся себе признаваться. Ее новый и первый (!) роман «Одна из многих» — повествование о сегодняшнем социальном, нравственном и половом расслоении
С Токаревой вообще хорошо говорить в смутные и переходные времена, когда вокруг, в клейком киселе, плавают недооформившиеся, но грозные сущности. По части угадывания и называния вещей своими именами у нее мало конкурентов. При этом она спокойна и доброжелательна, что редкость
Я недавно пересмотрел ваше с Данелией «Мимино», показывая его сыну. Ему очень понравилось, но он честно признался: «Я не понимаю, про что это».
Очень просто. Сколько ему лет?
Девять.
Скажите ему: хорошо не там, где тебе хорошо, а там, где ты нужен. Не в Мюнхене, где все к твоим услугам, а в Телави, где ты к услугам всех. Не торопись убегать на улицу, где тебе хорошо, останься с папой и мамой, которым без тебя плохо.
Вот вы работаете в кино и оканчивали вы ВГИК — это хорошая школа для прозаика?
Плохая.
Но короткая фраза, диалог, быстрый сюжет…
Диалог я умела писать всегда. Только его, остальное было плохо. Меня просто не взяли в Литинститут. Известный писатель, чью фамилию я до сих пор помню, написал на моей рукописи: «Идите домой, работайте над собой, может быть, когда-нибудь из вас что-нибудь получится». Я устроена так, что расцветаю от комплиментов, вырастаю над собой и немедленно могу сделать что-то на порядок выше своего обычного уровня. А от ругани или даже от пренебрежительно выраженной правды становлюсь не способна и к тому, что легко могу сама. Во ВГИКе мной впервые восхитились. Это произошло не сразу: мой мастер, коммунист-романтик Катерина Виноградская, сценарист «Обломка империи» и «Члена правительства», выделяла из всего курса одну девушку — суровую, мужеподобную, работавшую с мужиками на рыболовных промыслах, ходившую там в сапогах и ватнике и в Москве сохранявшую те же повадки. От меня ждать было нечего: я не знала жизни и имела музыкальное образование. А потом я показала Виноградской «День без вранья», свой первый опубликованный рассказ. И она меня полюбила. А когда меня любят, я могу все.
Кино прозаику вредно одним: оно сбивает нюх. В кино все держится на железных причинно-следственных связях, в сценарии одно с необходимостью вытекает из другого, и вся эта конструкция обнажена, чтобы зритель понимал, что к чему. А в жизни все устроено по более тонким законам, и приходится прятать логику рассказа, чтобы конструкция его была не очевидна. Но кинематографические нравы лучше литературных: литераторы живут изолированно и подлаивают друг на друга из своих подворотен, а кино живет табором, обожает выезжать в экспедиции, общаться, заводить романы… Но я как раз никогда не любила ездить в экспедиции. Я люблю засыпать в своей постели и жить в своем доме.
Я перечитываю то, что вы писали в семидесятые или восьмидесятые, и вижу огромное разнообразие профессий: одна героиня преподает в художественной школе, другая — кристаллограф, третья — портниха, у четвертой любовник — шофер, пятый герой — строитель. Сейчас профессия вообще перестала быть значимой характеристикой героя.
Я, кажется, могу объяснить, в чем дело. Сейчас остались две профессии — богатые и бедные. Профессия богатых — то, на чем они поднялись, уже не принципиальна, потому что с какого-то момента они перестают заниматься конкретными вещами и начинают заниматься деньгами или устройством мироздания. Профессия бедных не принципиальна тоже: они получают так мало, что все их силы уходят не на профессиональное совершенствование, а на выживание. Любить свое дело при таком скудном пайке тоже затруднительно, это удается только фанатикам и героям. В результате то, чем ты занимаешься, становится только источником средств — довольно жалких и унижений — довольно сильных. Есть еще люди среднего достатка, но профессии, дающие средний достаток, редко требуют участия души, — это профессии офисные, безэмоциональные. Главные бури переместились из профессиональной жизни в личную. Расслоение породило расколы, начались трагедии. В сорок лет, разбогатев, мужчины меняют жен и подбирают новых, к новому материальному положению. Это бедствие стало повальным, такие истории происходят сплошь и рядом, и тут надо что-то придумать.
Что тут можно придумать? Это было всегда.
Все, что было всегда, рано или поздно разрешалось: от неизлечимой болезни находят средство, социальный конфликт смягчают, на Луну, казавшуюся недостижимой, прилуняются… Видимо, в обществе, которое так сильно расслоено, в котором процент состоятельных и состоявшихся очень невелик, а бедных и бесхозных очень много, надо вырабатывать механизмы дележки. Богатые должны делиться. Тут все согласны. Но то же самое, кажется, надо учиться переносить и на семью, как бы непривычно это ни звучало. Можно покупать любовнице квартиру, проводить там четные дни, а дома — нечетные. Но из семьи не уходить, потому что это похоже на убийство. На моих глазах было множество трагедий вроде той, что описана в «Лавине», и я заметила одно их последствие — может быть, самое страшное. Уходя из семьи, мужчина подсекает детей, чаще всего сыновей. Он наносит сыну какую-то не сразу различимую, но тем более ужасную травму, дырявит карму, сказали бы местные эзотерики. Были случаи, когда ребенок — годы спустя — просто погибал, или не находил себя, или спивался. Видимо, надо учиться жить на несколько домов. Пусть все догадываются, но делают вид. В конце концов лучше делать вид и выживать, чем сказать правду и все обрушить.
Я всем сейчас задаю мучительный для меня вопрос: вот говорят о стабилизации и укреплении, но жить вроде не становится лучше. Чем вы это объясняете?
Стабилизировать и укреплять — сильные глаголы, требующие после себя зависимого слова. Стабилизация и укрепление — чего? У нас произошла стабилизация бесчеловечности и укрепление цинизма, он действительно очень укрепился, я не помню ничего подобного в семидесятые годы. У моей подруги оперировали мужа — ставили ему стенты, расширители сосудов. Врач сказал, что достаточно одного стента, но понадобился второй. Ставить его бесплатно никто не обязан. Врач вышел к ней и сказал, чтобы она принесла квитанцию — тогда поставят. Сберкасса внизу. И она побежала в эту сберкассу, трясясь, и принесла ему квитанцию. Я не знаю — может, они поставили бы его и без денег… Но думаю, что не поставили бы. И то, что женщину, у которой муж на операционном столе, погнали доплачивать за стент, — это самая наглядная картинка того, что происходит сейчас. Это и есть прагматизм, о котором столько говорится. Страна, в которой не осталось других стимулов жить и работать, кроме бабок и статуса, обязательно будет захвачена другой страной. Просто поглощена. Потому что защищать ее будет некому.
А у кого сейчас есть идеализм? Только у радикального ислама?
Радикальный ислам никого не захватит и не поглотит, потому что все взорванные ими самолеты будут падать им на голову. Террор — всегда самоубийство, и они сами это понимают. Всех аккуратно и медленно поработит Китай. Я только что оттуда приехала. Они очень много работают, умеренно едят и хорошо выглядят. Мужчина в семьдесят выглядит на тридцать.
Знаете, а я наблюдал китайцев в Сибири и вижу, что Россия их абсорбирует очень быстро. Они сразу женятся на наших, потом начинают пить, потом — давать взятки, а скоро перестают работать с той интенсивностью. То есть русификация идет быстро.
Это можно сделать не со всеми. Есть люди традиций, с крепким стержнем. Это очень видно по гастарбайтерам, которые едут сюда. У меня про них новая повесть, «Одна из многих». Не нужно тешить себя надеждами, что они сопьются, разложатся и погрязнут. Если страна утратит все свои правила, кроме упомянутого стабилизированного прагматизма, — люди традиций, умеющие работать, помнящие про ценности семьи, не позволяющие себе халтурить, рано или поздно составят серьезную конкуренцию местному населению. Традиция — вещь сильная: в советской Грузии, скажем, тоже много пили, хитрили и воровали. Но это советское разложение затрагивало всех по-разному. Грузия ведь не монолитна. Скажем, в ней были сваны. Сваны работали и помнили традицию. Согласно ей, например, каждый сван должен быть похоронен дома. На этом был построен сюжет вторых «Джентльменов удачи», которых мы с Данелией собирались написать, но потом передумали, потому что сиквел всегда слабей. А Крамаров так просил это сочинить, что обещал бесплатно доставать все лекарства, когда состаримся. У него были связи. Там была история про то, как у Доцента — настоящего Доцента, вора, — мама-Раневская, которую он страшно боится. А сюжет сводился к тому, что всей троице — Крамарову, Вицину и Мурадову — поручается доставить из Сибири в Сванетию умершего там свана. Они, естественно, жульничают и вместо него привозят украденный из школы скелет. А у скелета все позвонки пронумерованы. Мы очень смеялись, сочиняя все это, но потом переключились на другие идеи.
Это правда, что, сочиняя «Джентльменов», вы с Данелией хохотали на весь дом творчества?
Отчетливо помню, как после реплики «Кто его посадит? Он же памятник!» мы смотрим друг на друга в упор и действительно громко смеемся. Данелия — человек с колоссальным запасом ума и таланта, но все эти россыпи глубоко внутри, как рубины у часов. Я, может быть, часы не на пятнадцати, а на пяти таких рубинах. Но рубины те же самые, поэтому я умела писать сценарии, на которых он мог продемонстрировать собственные сокровища. Задача сценариста — не самореализовываться. Его дело — написать так, чтобы полностью реализовался режиссер. Это труднее.
У вас был рассказ «Лошади с крыльями» — мой любимый, — где, если помните, женщина с нелюбимым мужем едет на зимнюю прогулку. Думает всю дорогу о прекрасном любовнике. Они подвозят старичка-ясновидящего, а он говорит: «Через сорок минут у вас в машине будет тело». Телом оказывается кабанчик, которого везет другая попутчица, в мешке. Но читателю-то понятно, что убийство все равно происходит, это героиня в себе задавила любовь и вернулась к обычной жизни…
Очень вы хорошо рассказываете, сразу все понятно.
Не подкалывайте, я серьезно спросить хочу. Она правильно сделала, Наташа-то?
«Летай иль ползай, конец известен». Я видела множество женщин, которые задавили в себе любовь, бездарно состарились и всю жизнь расплачивались за упущенную возможность. И еще видела множество женщин, которые ее не задавили, ушли к любимому, бездарно состарились и всю жизнь расплачивались за возможность неупущенную. Кончается все примерно одинаково. Я никогда не даю советов — и что самое странное, ко мне за ними и не обращаются. Множество женщин звонит мне, чтобы я описала их истории (большей частью одинаковые, многажды описанные мной и другими), но никто не спрашивает — как поступить. Видимо, я не произвожу впечатление человека, способного научить жизни. Меня это радует. Зато меня учат много и охотно, до сих пор.
Вы живете большую часть года в поселке, в Пахре, — русскому писателю действительно нужно имение?
Во всяком случае, русскому писателю трудно жить в пластиковом доме, особенно летом. Здесь я все время занята: вожусь с участком, ращу гриб… У меня растет белый гриб около дома, я каждое утро слежу за его приростом.
Кто из пишущих женщин вам нравится?
Петрушевская. Улицкая. Говорят, что умирает рассказ, но жанр умереть не может (кто его посадит — он же памятник!), вымирают читатели, способные заметить и оценить ударные точки этого рассказа. Те, для кого стоит разбрасывать по нему все эти метки. Я недавно позвонила Улицкой и перечислила ей то, что мне в ее новом рассказе больше всего понравилось, и она сказала: «Ничего не пропало».
А из мужчин лучше всех пишет Алексей Иванов. Человек умеет строить фразу. Одна его фраза запомнилась мне особенно. Он в интервью сказал, что лучшее чувство юмора — у Токаревой. Я полюбила его сразу и навсегда.
Беседовал ДМИТРИЙ БЫКОВ
Фото Бориса КРЕМЕРА/PHOTOXPRESS.RU