В Петербурге прошла мировая премьера английского фильма "Онегин". Прежде чем начинать ворчать по поводу "клюквы", следует вспомнить, что у нас самих, кроме канувшего в бюджетную бездну "Русского бунта" да зека, декламирующего "Я к вам пишу, чего же боле...", к празднику ничего нет. Да и на звание "русского" этот "Онегин" не претендует.
Сюжет у нового фильма незамысловатый и трогательный. В нем есть любовь, кровь, морозы, розы, гаданья, танцы, снова любовь, опять несчастная, много слез и открытый в печальное никуда конец. Есть пара славно экранизированных писем. Нет (слава Богу) никаких снов. То, что все это сочинил Сан Сергеич, до дня рождения которого и т. д., знать, в сущности, совершенно не обязательно (западный зритель и не узнает — титр с именем автора вынесен в самый конец, когда все уже вышли из зала). "Мой честный дядя заболел, и вот теперь придется скучать у его кровати круглые сутки, веселить его, взбивать подушки и пичкать лекарствами..." — так или примерно так начинается субтитрированный на русский язык фильм, и так он и катится до конца — возле Пушкина, по соседней с ним колее. Именно в этом его прелесть и состоит.
Конечно, только так и стоит ставить сегодня Пушкина (Шекспира, Диккенса, но для нас и сегодня прежде всего, разумеется, Пушкина) — будто его и не было никогда. Или как нормального голливудского сценариста. Без почтения, без "прочтения" — что написано, то и ставить. Вот приехал человек. А дядя уже умер. Ну и далее по тексту.
Но если забыть про энциклопедию русской жизни (откуда им, нехристям, про нее помнить) и ставить "Онегина" как простую историю, требуется свести некоторые концы с концами. Ответить на ряд провокационных вопросов. В частности, почему у этих милых и здоровых молодых людей ничего путного не вышло.
На этот вопрос ответы могут быть самые разные. Например такой, вульгарно-социологический: из-за общественных предрассудков. Или такой, более, что ли, русский, мистический и духовный: а нипочему — как хандра, которой, как известно, нет ни в одном другом языке,— всю жизнь переломает, а объяснить себя не даст. Или такой, наиболее современный, особенно подходящий для фильма с Гвинет Палтроу: не совпали по времени, типа двери не вовремя закрылись. Но для первого ответа в фильме не хватает бытописательной кондовости, для второго — жизнерадостного идиотизма, а для третьего — компьютерной модности и ритма, который объяснял бы, как тикает время в сердцах этих людей. Ритм у этого "Онегина", чтобы не обидеть иностранных гостей, скажем, спокойный, а вообще-то, если по-честному, вялый, незахватывающий. Начинается все тихо-мирно и так же тихо-мирно заканчивается. По-английски. Как в популярном среди не любящих читать интеллектуалов телесериале BBC "Театр шедевров".
Ответственность за некоторую рыхлость художественной воли должна взять на себя режиссер, Марта Файнз, сестра звезды Рэйфа. Ей удалось рассказать историю, но не удалось создать для истории среду, того, что шестидесятники назвали бы "образом мира". Мойка, 12 — есть. Петропавловка — есть. Березки — есть. И мельница (совсем какая-то голландская) — есть. А мира — нет. В отсутствие автора (который, помнится, являлся главным героем данного эпоса) и среды история получается уж совсем куцая. Трогательная, но не щекочущая ни нервов, ни эрогенных зон.
Самое чудное, что есть в фильме,— Лив Тайлер. Глядя на нее, спрашиваешь себя: ужель та самая Татьяна? И отвечаешь: та самая, та самая. Дика, печальна, молчалива, как лань лесная боязлива, она даже в семье своей родной кажется девочкой чужой. Подросшая, но по-прежнему напоминающая Бэмби на катке, мисс Тайлер представляет диковатую невинность первых глав и обреченную грацию последних одинаково удачно. Играть ей для этого ничего не надо; она попросту неотразима, и ее появление в кадре меняет кадр. Он, простите, начинает совершенно неприлично лучиться.
Остальные участники исполняют свои партии ответственно и достойно. Ленский скучен, а уличишь его в этом, скажут: таков герой. Рэйф Файнз в заглавной роли — видно, что пережил немало, но что именно, кроме отстрела девушек в Освенциме и аварийного приземления в песках Сахары, сказать затруднительно. Довольно и того, что он просто хорош собой и актер хороший.
В целом милый подарок к юбилею поэта. Добротная бонбоньерка с освежающими карамельками. Всяко лучше прокисшего "Птичьего молока" с пряничным солнцем русской поэзии, воткнутым посередке.
МИХАИЛ Ъ-БРАШИНСКИЙ