В издательстве Ad Marginem выходит новый роман Владимира Сорокина "Голубое сало". Шум предсорокинский сравним разве что с шумом предпелевинским: куски сала развешены на интернетовских сайтах и распубликованы в разных изданиях. Пользуясь своими эксклюзивными связями, "Коммерсантъ" отправил на читку нового Сорокина обозревателя МИХАИЛА Ъ-НОВИКОВА. Обозреватель вернулся глубоко за полночь и с криком "Русской литературы больше нет!" замертво свалился под стол. Оттуда и доносится его репортаж.
Сорокин утверждает, что его книги — не более чем попытка решить психосоматические проблемы автора. Читателю, таким образом, рекомендуется читать эти вещи по тем законам, по которым они сочинены. И поэтому, оговорив сразу, что Сорокин написал поразительный по структурной изощренности роман, что ноздри Сорокина уловили ветры времени, что "Голубое сало" — это самая смешная и самая честная картинка того, что происходило в культуре и / или интеллигентских русских мозгах в последние лет десять... Оговорив, что текст вполне герметичен и идеально защищен от интерпретаций, ибо их в себе все или почти все содержит, оговорив все это и еще кое-что,— приступим.
Любители острых литературных ощущений у нового Сорокина найдут все привычные дела: электрошок, аминазин, дыбу и батоги, каннибализм и копролалию (склонность к обсуждению экскреторных функций организма.— Ъ). Любители "серьезки" обнаружат в романе развернутую и мотивированную рецензию на едва ли не все базовые мифы русской литературы. Сюжет "Сала" прописан, простроен и закольцован, что у твоего Шекли. Вообще, образ уробороса — алхимического змея-символа, глотающего собственный хвост,— несколько раз приходил на обозревателя ум, все более и более воспалявшийся. Сделать с этим ничего было нельзя, потому — вот скупой отчет о психосоматике чтения, просто история болезни.
Место действия: дача в поселке "Зеленый бор". Шумы: электрички, самолеты, лай собак. Завывание аэродинамической трубы ЦАГИ. Мозговая смазка: коньяк "Московский". Топливо: изюм.
Стр. 5. "А я в тот гнилой вечер целиком отдался гастрономии. Зеленая сенсор-wave, Булонский лес, le triomphe de la cuisine francaise: гиперустрицы, семга с паразитами, сиамские телята с трюфелями, землеройки с маком, белужья икра в розетках из лунного льда, буйволиные почки в сгущенной мадере, седло носорога под синим лазером и — любимая моя, простая как улыбка репликанта, сочная как жизнь,— клон-индейка под красными муравьями".
Все начинается как мутноватая и заурядная фантастика, вроде той, что мы обжирались во времена трудного семидесятнического детства. Филолог по имени Борис Глогер отправляется в секретную лабораторию в сибирской глуши. Там должен состояться эксперимент XXI века: семи клонам великих русских писателей — от Достоевского до Набокова — предстоит написать некие тексты. Но все затеяно не ради текстов: в процессе письма организмы клонов-писателей вырабатывают голубое сало, материал, обладающий удивительными свойствами. Так, он не подчиняется второму началу термодинамики — то есть ни при каких обстоятельствах не меняет температуры.
Стр. 6. "Пытаюсь забыть твое л и п к о е свинство с Киром и Дэйзи — и не могу. Своими слезами, поклонами и целованием стола ты пластилинил более тяжкий грех. Более потную связь. Кир — простой ша гуа, без намека на L-гармонию, воткнувший свой тонкий цзуанькунцы в модное GERO-KUNST. Дэйзи — лао бай син, попавшая из Пскова в питерскую ART-мей чуань. Она не в состоянии поддержать элементарный таньхуа и, как Rebecca из твоего любимого сериала, способна лишь повторять конец фразы собеседника, прикрывая гебефреническим хохотом свою глупость. Кир держит ее за то, что она дает ему между мышцами, это знает даже Попофф".
Люди будущего не только странно кушают, они еще и очень странно любят друг друга. Обратите внимание на ГБ-френию — Сорокин умеет уснастить текст приятными мелочами.
Стр. 9. Кино будущего, естественно, будет не слабее, чем пища будущего или любовь будущего.
"После 500 мл — СВЯТОЕ РЕТРО: 'Farewell, Moranbong!' Рипс, после половины литра я не могу видеть без слез руки Сюзи Бланк — и это fatum. Помнишь, когда она бинтует крыло Владимиру своей сорочкой, а он закрывает глаза и спрашивает: 'Тебе приходилось спать в небе?' — 'В небе? — переспрашивает она.— Как это?' И сразу — кровь сквозь сорочку! плюс прибой! плюс морская пена на скалах! плюс мурены вокруг трупа Рональда! плюс ветер в волосах! плюс запах сожженного гнезда — и как только понесет песок и скрипнет на зубах песчинка — так у меня и потекло. И я плачу до самой ее реинкарнации".
Отношения среди ученых, занятых получением голубого сала, похожи сразу на многое — на ранних Стругацких, на фильм "Девять дней одного года". Был такой прекрасный миф о советских ученых, их братстве... Да, Сорокин глумится и над поверженной в прах Академией Российских наук.
Стр. 15. Началось! Получены первые тексты от клонов. Достоевский попер. То есть, виноват, Достоевский-2. Вот он:
"Граф вдруг смолк в сильнейшем напряжении, требуя немедленного отклика слушателей слушавших или прислушивающихся зрителей людей или bien publique а впрочем не за чем спешить если донельзя счастлив глубоко беспредельно счастлив счастлив счастлив просто и по-человечески.
— Помилуйте, граф, а отчего же это так вдруг...— начал было Воскресенский, с трудом справляясь со смущением и отчаянно переглядываясь с Костомаровым. Но граф тотчас перебил его перебил как бы перебивают хребты-с да уж как на скотобойнях и это то есть в этом было что-то хоть и капельку успокоившись однако страшно тяжкое неподъемное-с".
В способности Сорокина писать "под Достоевского" — или под кого угодно, лучше чем это делал оригинал, никто не сомневается. "Голубое сало", однако, развивает пародии на макроуровне, в фабуле. К примеру, Пастернак-2, перед тем как впасть в анабиоз и начать производить голубое сало, пишет длинное стихотворение о гениталиях. Далее он оказывается любовником Надежды Аллилуевой — и мы имеем клон каких-то слюнявых и бестолковых мемуаров о поэте:
"-- Я у телефона,— ответил Борис Леонидович своим удивительным высоким вибрирующим голосом.
— Борис, почему ты не звонишь мне? — спросила Надежда, с трудом сдерживая волнение.
— Надюша? Прости, я притворю дверь...— он отошел, вернулся.— Слушаю тебя.
— Почему ты не звонишь мне? — повторила она.
— Надя, это метафизический вопрос. А мы с тобой договорились, что не будем больше ворошить метафизику. Особенно ночью.
— Ты... не хочешь меня больше? А может... это опять... со Шкловским?
— Надя, ты пугаешь меня возможностью окончательного разочарования в тебе".
Стр. 24. Клон Ахматовой начинает плющить Ахматову. Ну, вроде за что? Священное, трагическое имя. Нормальный читатель обыкновенно проскакивает ее просталинские стихи, тем более что тут же ему услужливо объясняют комментаторы: это потому она писала, что сыну хотела помочь, и не могла же она, например, служить, она же была Ахматова. Ах-ма-то-ва, понимаете, низкие людишки? И мы, как правило, глотаем это дело. После нескольких проглотов уже и незаметно ничего почти. Но Сорокину как-то удалось сохранить детскую чистоту восприятия. Ребенка не обманешь, он не хочет и не умеет делать эти базовые допущения.
С Ахматовой также связана замечательная композиционная закольцовка в романе. Другой клон ее, как и в случае с Пастернаком, возникший из приторных воспоминаний и идиотически-пафосных рассуждений о ее "наследниках" — это юродивая, обитающая на Красной площади. Она бросается под колеса сталинского лимузина, когда тот выезжает из Спасских ворот Кремля. Между вождем и ААА, клоном поэтессы, происходит диалог замечательный.
"-- Ты знаешь, что Хармс своими глистами канареек кормит? — Сталин обвел глазами пустынную Красную площадь.
— Мне ли эту срань не знать? — радостно ощерилась ААА.
— Что с ним делать?
— Пошли его на север-северок! Там все его глисты враз повымерзнут!
— Встань, ААА, что ты в ногах валяешься. Чай, не старые времена.
— Времена не старые, а наше дело навозное, отец родной! — она заворочалась на брусчатке".
Стр. 42. Пуант сорокинской клон-литературы: Набоков-7. Вставляет! Я даже рассыпал изюм. Вот микрорецензия на текст, писанная нежным и удивительным Борисом Глогером:
"Это ВЫСШЕЕ. И не только из-за высокого процента соответствия. Высшее по определению. Во время процесса объект вел себя чудовищно агрессивно: стол, стул и кровать он превратил в щепы, стилос сожрал, erregen-объект (норковую шубу в меду) разодрал на клочья и приклеил их к стенам (используя в качестве клея собственный кал). Ты спросишь — чем же писал этот монстр? Щепкой от стола, которую он макал в свою левую руку, как в чернильницу. Таким образом, весь текст писан кровью. Что, к сожалению, не получилось у оригинала".
Образчик текста: "Светлана любила целовать его вялую старческую руку, напоминавшую ей о сонном детстве в Торжке, о кудрявом Николае, просверлившим в тачке 126 отверстий и каждое утро полирующим их дождевыми червями, о прыжках через спеленутого и жалобно хрипящего Борла, о нашпигованных жаканами березах, о лунном блиндаже и, конечно же,— о первой встрече с Коломбиной".
Стр. 64. Действие романа переключается. Глогер убит, голубое сало получено и захвачено таинственной сектой живущих под землей мутантов. Салу предстоит долго переходить из рук в руки, продвигаясь по загадочным иерархическим лестницам неведомых общественных институций, чтобы в конце концов попасть в руки Сталину.
Стр. 97. Каков же он, Сталин?
"Вождь был высокого роста, хорошо сложенным, с открытым, умным, словно выточенным из слоновой кости лицом; черные, коротко подстриженные волосы его были с проседью, высокий лоб плавно переходил в залысины, красивые черные брови плавно изгибались над живыми, проницательными карими глазами; небольшая горбинка не портила носа, волевые большие губы выступали над небольшим, но упрямым раздвоенным подбородком; гладкие щеки были слегка впалы".
Стр. 135. Но как он выглядит — это еще ладно. А как ведет себя! "Хрущев медленно раздевал Сталина, лежащего на огромной разобранной кровати.
— Этот запах твоего одеколона...— Сталин гладил смуглую скулу Хрущева.— Я еще не устал сходить от него с ума.
— Я рад, мальчик мой, что хоть чем-то способен удивить тебя,— Хрущев полностью расстегнул сорочку Сталина, раздвинул своими волосатыми цепкими руками нежнейший шелк и припал губами к безволосой груди вождя.
Сталин застонал".
Стр. 178. Финал. Вырвав шприц с экстрактом голубого сала из лап Гитлера, Сталин вводит его себе в мозг. Спустя эоны, после чудовищных катастроф, уместившихся, впрочем, строчки в четыре текста, Сталин возникает в своем обличье — потрепанного старика с вислыми усами, камердинера беспечального гея, которому несчастный Глогер посылал голубиной почтой свои письма.
Все замкнулось, змей ухватил хвост. Можно ли судить о сорокинском романе в ценностных координатах предыдущей литературы? Самое удивительное: да, можно. Справедливость торжествует в итоге. Сталин — прислужник какого-то раздолбая, русский литературоцентризм посрамлен. Надо жить, хватит книжки читать и боготворить поэтов, они не боги. Сюжет выстроен без гвоздя и стоит, что крепость.
В тексте есть вполне позитивный литературный урок. Он состоит в том, что совершенно ни к чему думать о том, чтобы текст был понятным, чтобы было ясно, ЧТО сказано. Текст должен быть естественным по отношению к самому себе. И вот, Сорокин держит эту естественность как чемпион-армрестлер. Локоть его не дрогнет, пока соперник не умрет. И даже намного дольше. Теперь вопрос — кто его, Сорокина, соперник? Бес? Вселенская пошлость? Лев Толстой? Или это все одно и то же?
Все. Изюма нет. Я переворачиваю последнюю страницу. Чтобы стать для своего времени культовой книгой, вроде "Понедельника, начинавшегося в субботу", "Сало", может быть, окажется слишком максималистским. Но Нобелевскую Сорокин все равно получит. Ничего не надо читать после Сорокина. Я зарыдал, чувствуя, что своими слезами, поклонами и целованием стола пластилиню более тяжкий грех. Задвинув за собою все засовы, я выскакиваю на улицу и бегу по снегу огромными шагами, высоко подбрасывая колени. В Москву, к столу! "Я оказался прав на 67%. Внешне Платонов-3 ничуть не изменился: как был журнальным столом, так им и остался".