Нынешний юбилей Всеволода Мейерхольда проходит подчеркнуто скромно. Камерные театроведческие посиделки в Петербурге прошли две недели назад и были приурочены ко дню рождения по старому стилю. Памятный вечер в еще не достроенном здании Центра имени Мейерхольда состоится завтра и тоже по-домашнему, без праздничной помпы. Но никаких приличествующих дате торжественных заседаний, фестивалей и научно-практических конференций не запланировано.
Кажется, причина этого кроется не в безденежье и не в равнодушии деятелей театра к великому режиссеру, а в том, что Мейерхольд уже давно перестал восприниматься как конкретная личность. Больше десяти лет назад архивы госбезопасности поделились с прессой последними тайнами ареста и расстрела режиссера: страшные письма подследственного Мейерхольда стали одним из самых сильных откровений первых перестроечных лет, а его имя неизменно возглавляло обвинительные списки жертв советского режима. Подробности его жизни по-прежнему любовно собираются мемуаристами и исследователями. Два мемориальных музея — в Брюсовском переулке в Москве и на родине, в Пензе — искренне рады любой чашке-плошке, до которой дотрагивалась рука гения. Труды мало-помалу издаются, диссертации пишутся.
Но слово "Мейерхольд" давно стало важнее конкретной, насилием оконченной человеческой судьбы. Это имя не только для русской, но и для мировой сцены стало синонимом собственно режиссерской профессии на театре. Само понятие "режиссер" как автор спектакля навеки связано с Мейерхольдом.
Его облик не связан с конкретным мифологизированным изображением, запечатленным в общественном сознании, где Станиславский неизменно материализуется старичком в пенсне и с любезной улыбкой, Немирович-Данченко — благополучным барином, а Вахтангов — горбоносым романтиком с горящим взглядом и печатью близкой смерти на челе. Мейерхольд же — очень разный, изменчивый, примеряющий то одну, то другую социальную маску. Революционный комиссар в кожанке в этой исторической комедии масок такой же равноправный персонаж, как таинственный доктор Дапертутто или эстетствующий стилизатор, посылающий прощальный привет гибнущей империи.
То же можно сказать о его лучших спектаклях — спорящих друг с другом, переворачивающих привычные представления о том, что можно, а чего нельзя делать на сцене. Мейерхольд любил все вывернуть наизнанку, поставить с ног на голову, ошарашить зрителя пустой сценой или, наоборот, роскошным торжеством вещественного мира. Природой его театра был гротеск, эксцентричное отношение и к сцене, и к жизни. Свою биографию он выстроил по тому же художественному принципу, по которому сочинял многие свои спектакли 20-х годов — по принципу парадоксального монтажа. Времена, в которые он жил, способствовали превращению жизни в "американские горки".
Каждый из совершенных Мейерхольдом виражей по сей день может служить площадкой для разгона любому начинающему режиссеру. Символистские тени из "Смерти Тентажиля", цветные парики из "Леса" Островского, мрачный мир двойников из гоголевского "Ревизора", арапчата, слуги просцениума из мольеровского "Дон Жуана", букеты цветов из "Дамы с камелиями" — эти и десятки других хрестоматийных мейерхольдовских находок аукаются в тысячах спектаклей. Не только потому, что Мейерхольда не зазорно в открытую цитировать, но оттого, что он был одним из тех немногих творцов, кто заложил программу развития мирового театра. В сущности, до сих пор режиссеры-потомки развивают (или всего лишь перетасовывают) найденное им в начале века. Благо, оставшееся от него не покрылось патиной мертвой классики.
Правда состоит в том, что трагический конец Всеволода Мейерхольда спас наследие Мейерхольда-художника для русской сцены. Его не преподавали в театральных вузах, многие его ученики вынуждены были скрывать сам факт ученичества и лишились (в отличие от последователей Станиславского) соблазнительной возможности превратить мейерхольдовскую практику в безжизненный канон. Чтобы освоить Мейерхольда, необходимо было волевое усилие — тем более что он не оставил после себя свода театральных законов, а то, что наговаривал и записывал, не называл пышным словом "система".
В наших театральных школах всегда хвалили и хвалят по сю пору за правильное освоение Станиславского, но действительно признанными оказываются те, кто исподтишка почитывал опального Мейерхольда и оглядывался на его опыт. Мейерхольд на целый век оставил после себя насыщенный сценический раствор. И любой искренний творческий жест в этой питательной среде способен вызвать ускоренную кристаллизацию театра.
РОМАН Ъ-ДОЛЖАНСКИЙ