За просвещенное лицемерие!
Голливуд отметил 30-летие прокатного рейтинга фильмов. Без буквенной классификации, определяющей дозволенную возрастную категорию зрителей, ни один фильм в Америке не может рассчитывать на национальный прокат. По сути рейтинг — форма цензуры, но форма демократическая и поэтому устраивающая всех — и кинематографистов, и блюстителей морали, и зрителей. Не удивляйтесь, но рейтинг есть и у нас. Только у нас он до сих пор существует "для внутреннего пользования", и ни кинематографисты, ни блюстители морали, ни зрители о нем не знают.
У них
Впервые обнаженное тело появилось на широком американском экране в 1966 году в фильме Микеланджело Антониони "Блоу-ап" (это было тело молодой Джейн Биркин). Увидев его, Джек Валенти, только что назначенный президентом цензурного ведомства MPAA (Motion Pictures Association of America), понял, что времена изменились и старый закон по цензуре себя исчерпал.
Этот закон, названный по имени его автора, бывшего генерального почтмейстера США, кодексом Хейза, начал действовать в 1934 году и представлял собой полный список того, что нельзя показывать зрителям. Сюда входило откровенно поданное насилие и все, что подрывает "священный институт брака и домашнего очага" — "низкие формы сексуальных отношений, чрезмерное и жадное целование, страстные объятия, двусмысленные позы и жесты". "Соблазнение и изнасилование" не могли стать поводом для комедии. Межрасовые сексуальные отношения были запрещены. Ограничения накладывались и на язык: персонажи не могли всуе поминать бога и чертыхаться.
Как всякая тоталитарная идея, "кодекс Хейза" заключал в себе частицу абсурда (например, запрещалось выражение "Держи шляпу" и почему-то можно было сказать "Fuck you", а "I want to fuck you" — нельзя). Тем не менее именно в годы действия кодекса Голливуд произвел свои лучшие фильмы, такие как "Унесенные ветром", "Касабланка" и "Гражданин Кейн".
Но к 1968 году классический Голливуд давно умер. В кино уже прошли новые волны. В политике шли революции, и американский левый либерализм, проиграв в главном, получил несколько послаблений. Одним из них стала отмена "кодекса Хейза" и введение рейтинга.
Демократическую идею цензуры как сетки рейтинга, разбивающей культуру на категории, но "разрешающей" все, что в ней есть, позаимствовали из Англии. Там цензурная философия всегда основывалась на принципе защиты детей, а не исправления взрослых, то есть на разрешении, а не запрете. Не менее существенное достоинство рейтинга заключалось в том, что в нем цензура получила рыночную форму. Экономическое значение рейтинга с самого начала превышало нравственное. Сужение возрастной категории резко снижает кассу (известно, что основной массив кинопублики в США составляют подростки от 13 до 17 лет). Поэтому Клинт Иствуд, например, через суд добивался категории PG-13 для своего фильма "Мосты графства Мэдисон" с матерящейся Мэрил Стрип: без школьниц единственной аудиторией его киномыла о поздней любви остались бы домохозяйки, потому так и прозванные, что обретаются в основном дома и кино потребляют по телевизору.
Особенно острая борьба разгорается за категорию R — она собирает большую кассу, так как обещает "взрослое" кино и одновременно является последним рубежом перед "порнографическим" рейтингом Х. С ним, как и с сменившим его в 1990 году рейтингом NC-17, путь в кино- и видеомейнстрим для фильма закрыт. Чтобы получить R, режиссеры возвращаются в монтажные и берутся за ножницы: они понимают, что такая цензура лучше прежней. Создавая комфортную видимость демократии, она при этом выполняет все функции, которые цензура призвана выполнять: обозначает для художника границы дозволенного и сообщает ему чувство опасности. Продвинутые в демократии американцы подсознательно чувствуют, что цензура необходима свободному обществу, так как только в рамках запрета культура высвобождает свою идентичность. Главное — сделать запрет позитивным. Что с того, что кто-то назовет это лицемерием?
У нас
Крушение "кодекса Хейза" было воспринято советскими властями неоднозначно. "Кодекс пристойности, принятый в 30-е годы в США, выброшен на мусорную свалку,— восклицал тогдашний министр кинематографии А. В. Романов.— В этих условиях нашему кинематографу особенно важно выдержать эту схватку с грязью..." Помимо злорадства в словах министра слышатся отголоски скорби по потерянному собрату. Действительно, в течение тридцати лет голливудская и сталинская цензуры были очень похожи. Главным их отличием было то, что в Америке все "нельзя" были обозначены черным по белому, в то время как у нас конкретные предписания отсутствовали, что обеспечивало нашей системе более изощренно параноидальную репрессивность.
В остальном больших различий не было. Так же, как американская, наша цензура была запретительной и производственной, то есть влияющей на сам творческий процесс. Эта цензура закончилась в одночасье, в 1986 году. Но сменила ее не другая система, рыночная и разрешительная, а странный беспредел. На вид у нас и сейчас все очень похоже на Америку. Роль МРАА, присуждающей рейтинг, исполняет классификационная комиссия по возрастным ограничениям при Госкино РФ. Без "прокатного удостоверения", содержащего рейтинг, прокатчики не имеют права показывать фильм (и так было, сколько старейшие из них себя помнят,— как минимум с 1940-х годов).
В действительности наша система абсолютно бессмысленна, так как главная связка (рейтинг--зритель--прибыль) в ней практически сведена на нет. При бессилии государственной системы и полном отсутствии кинопроката анархия рынка производит собственные виды цензуры. Их у нас сейчас два: телевизионный и продюсерский. В обоих инструментом репрессии выступает специфически российская, прогосударственная политкорректность (в то время как американская политкорректность призвана защищать меньшинства, наша защищает ценности властей). По словам режиссера и критика Олега Ковалова, "сегодня нельзя объективно показать духовенство, войну в Чечне, штурм Белого дома, снять фильм, где будут плохие бизнесмены или, например, смешной Зураб Церетели,— денег не дадут". "У нас все каналы хотят быть Первым",— говорит режиссер Максим Пежемский, чей фильм "Мама, не горюй!" был использован Н. С. Михалковым на июньском съезде кинематографистов как образчик грязи в нашем новом кино и отвергнут телевидением. Политкорректность, по сути, воспроизводит сталинскую (запретительную и незафиксированную) модель цензуры и порождает все тот же страх перед смутной репрессией, от которого, казалось, кинематографистов избавила перестройка. Выход из положения есть один: система критериев, то есть закон.
То, что закон необходим, признают все — и прокатчики, и кинематографисты. Но никто не знает, каким он должен быть. Закон о квотах на закупку иностранных фильмов, предложенный депутатом Митрофановым, обещает добить прокат и тем самым приговорить к быстрой смерти все отечественное кинопроизводство. Закон о высшем совете по этике и нравственности, предложенный депутатом Говорухиным, возвращает нас в советский 1968-й. Оба выражают интересы полицейского государства.
Возможно, тут американские уроки и могут нам пригодиться: в конце концов, от недемократичной производственной цензуры отказались и мы, хоть и с опозданием на двадцать лет. Главный урок на ближайшие годы должен звучать, вероятно, так: "Успешная демократия — это прежде всего культура просвещенного лицемерия".
МИХАИЛ Ъ-БРАШИНСКИЙ