Клад

Грот на замке

Раскрыта тайна клада Вильнюсского кафедрального собора
       Неделю назад правительство Литовской республики объявило о том, что в стене кафедрального собора на площади Гедиминаса в Вильнюсе найден клад огромной ценности. Литовские и российские средства массовой информации заговорили о том, что стоимость клада превышает капитал Центробанка Литвы или даже равняется литовскому бюджету. Международные эксперты клад пока не оценивали, но понятно, что речь идет о сотнях миллионов долларов. Деньги для Литвы невероятные.
       Но еще более невероятен тот факт, что клад, как оказалось, был найден 13 лет назад — 23 марта 1985 года. И с тех пор литовцы молчали. Музейные и партийные работники, министры и секретари ЦК компартии — молчали, как партизаны. Чтобы достояние республики не ушло в Россию.
       Как все это было, герои-кладоискатели рассказывают специальному корреспонденту Ъ ВАЛЕРИЮ Ъ-ПАНЮШКИНУ.
       
Наказ Галауни
       Газета "Республика" выходит с того самого времени, когда советские танки не смогли взять штурмом вильнюсский телецентр. Выходит на двух языках, литовском и русском, что немаловажно, поскольку демонстрирует наибольшую среди балтийских народов лояльность к русским. Россия, русский язык, русская армия вызывают в Литве скорее не страх, а жутковатый интерес, или любопытство, подобное тому, с которым маленький ребенок смотрит фильм ужасов или напяливает маску Фантомаса.
       В подвале редакции газеты "Республика" есть бар, где бармен носит советские офицерские погоны, на стойке стоит инкрустированный по дереву портрет Феликса Дзержинского, а две девушки-близняшки за столиком в углу цепляют к одинаковым платьицам значок на русском языке "Это не я". Россия из Вильнюса кажется скорее непонятной, чем страшной. Скорее зазеркальем, чем империей зла.
       Молодой репортер "Республики" Раймондас Цялянцявичюс сидит с нами за столиком, пьет кофе и рассказывает историю клада, каждый раз делая ошибки в склонении имен существительных. Кроме того, что Раймондас забыл русский, он забыл еще, или никогда не знал, почему, собственно, пожилые музейные и партийные работники тринадцать лет скрывали сенсацию. Раймондас толком не понимает, чего они ждали и чего боялись.
       Передо мной на столе лежит список действующих лиц, составленный Раймондасом. Имена написаны кириллицей, и кириллица у Раймондаса выходит неуверенно.
       "Ромуалдас Будрис — директор музея искусств,
       Наполеонас Киткаускас — археолог,
       Йозас Стасюлайтис — археолог,
       Стасис Чипкус — бывший чиновник министерства культуры,
       Йонас Белинис — бывший министр культуры,
       Леонгинас Шепетис — бывший зав идеологическим сектором ЦК Компартии Литвы,
       Витаутас Ландсбергис — бывший народный герой".
       Вот, собственно и все, кто знал в течение последних тринадцати лет о существовании клада. В истории принимали участие еще какие-то люди в штатском то ли из МВД, то ли из КГБ, но их имена не сохранились для истории.
       Ромуалдас Будрис как был директором музея искусств, так им и остается. Въезжает каждый день на подержанном "Вольво" во внутренний дворик музея, паркует машину у чрезмерно аккуратной цветочной клумбы, принимает от меценатов в подарок картины литовских художников, устраивает по этому поводу пресс-конференции на литовском языке, а сегодня еще и отвечает на наши вопросы в своем кабинете под неплохой копией картины Тициана "Любовь земная и небесная".
       — Мне не хотелось бы говорить ни о какой сенсации,— говорит Будрис о сенсации.— Все музеи мира, в том числе и в России, занимаются собиранием и изучением ценностей. Все ищут потерянные ценности и иногда находят. Так что никакой сенсации не было, была повседневная работа.
       Почти сорок лет назад, году в 1961-м или 1962-м, Витаутас Якинайтис, бывший заместитель министра культуры Литвы ("заместитель культуры", как называет его тоже слегка забывающий русский язык Будрис), на одном из совещаний музейных работников предложил коллегам больше интересоваться той ветвью археологии, что занимается судьбой известных по архивным описям, но пропавших ценностей. Одновременно профессор Паулюс Галауни предложил пропавшие ценности распределить, чтобы не все искали все подряд, а каждый музей искал какую-то конкретную пропавшую ценность.
       — Галауни — патриарх музейного дела в Литве,— говорит Будрис, даже складывая руки как бы для молитвы.— Он создал музей Чурлениса в Каунасе. Вы видели музей Чурлениса?
       Я видел. Надо понимать, что музей Чурлениса здесь — ключевое слово. Музей сделан так, что вне его стен Чурлениса как бы и не существует. Это не мемориальная экспозиция, а единственный в своем роде опыт соединения музыки и живописи великого литовца. Соединения неповторимого и существующего только в одном месте на земле — в Каунасе. Таким образом, стараниями Паулюса Галауни работы Чурлениса, приобретя особый смысл на литовской земле, потеряли всяческую надежду на международное признание. Галауни сделал так, что нигде, кроме Каунаса, невозможно понять, какой Чурленис гений, и стало быть, Чурленис гений только в Каунасе.
       То же произошло и с поиском пропавших ценностей. Если бы сокровища искали все вместе, логично было бы в случае успеха перевезти их в Оружейную палату или Эрмитаж. Но если поиском конкретных сокровищ занимался конкретный литовский музей, то в случае успеха сокровища логично вливались бы в фонды нашедшего их музея. Вильнюсский музей искусств занимался поиском пропавших сокровищ того самого кафедрального собора, где размещался.
       Судьба их была загадочна. Архивы не сохранили никаких сведений о том, когда и при каких обстоятельствах пропали богатейшие сокровища кафедрального собора. Но в документах, датированных началом века, черным по белому было написано, что здесь хранилась церковная утварь — чаши, кубки, килики готического стиля, которые на протяжении шести веков дарили церкви польско-литовские магнаты. Вероятно, во время первой мировой войны настоятель собора вместе с каким-нибудь архивариусом спрятали ценности от греха подальше и никому об этом не сказали. Потом с архивариусом и настоятелем что-то случилось, и никто уже не мог поведать о судьбе сокровищ. Будрис знал все ценности по сохранившимся мутным фотографиям. Помнил, какие и где выбиты на кубках гербы магнатов-дарителей. Разбуди его ночью и спроси, какой князь подарил золотую чашу с большим африканский рубином, Будрис бы ответил без запинки.
       Журналист Раймондас Цялянцявичус говорит, что группы кладоискателей работали независимо друг от друга и тайно. Они приезжали в Петербург, Москву, Варшаву, Краков, изучали архивы, рылись в старинных книгах, что-то искали, но никогда не объясняли принимающей стороне, что именно ищут.
       В то же время археолог Наполеонас Киткаускас, занимавшийся консервацией глубокой трещины в северной стене собора и для этого изучавший старинные чертежи, установил, что сокровища хранились под куполом, в специальной комнате со стрельчатыми окнами. Но с первой мировой войны комната была пуста, и сокровищ там не было.
       — Вильнюсский кафедральный собор был в советское время картинной галереей,— говорит Будрис срывающимся тенором, в то время как колокол напольных часов в кабинете вторит ему басом.— Однажды мы решили провести там систему кондиционирования воздуха. Ценные полотна, вы понимаете, старинные органы... Им нужна постоянная температура и влажность. Заказ выполняла шведская фирма. А все подготовительные работы — наш трест реставрации. Нам пришлось делать серьезный ремонт. Во время ремонта мы изучали разные архивные документы. Особенно интересовались устройством подвалов собора, которые сохранились нетронутыми с раннеготической эпохи. Именно над этими подвалами надо было провести воздушные каналы в камне. Нам помогала лаборатория профессора Рогульскиса из каунасского политехнического института. При помощи ультразвука мы проводили исследования кирпичной кладки, ничего не ломая. И вот однажды в одной из пустот по ту сторону сплошной стены мы нашли нечто, неизвестно что.
       — И сразу подумали об утерянных сокровищах? — спрашиваю я.
       — Нет,— Будрис улыбается — Это журналисты любят сенсации, а музейщики любят покой. Мы не спешили с выводами. Еще полгода мы не вскрывали таинственную нишу. Собор принадлежал музею, так что торопиться было некуда. Мы выбрали день, когда никого из работников в соборе не было. Кажется, какой-то праздник. Получили от министра культуры разрешение открыть тайник. Открыли и нашли, что искали. Сокровища кафедрального собора.
       Ромуалдас Будрис не помнит точно, какого числа были найдены сокровища. Не помнит, какой тогда был день недели и что за праздник на этот день приходился. Зато все это прекрасно помнит археолог Наполеонас Киткаускас. Потому что это было 23 марта. День рождения его сына. Суббота. К Киткаускасам должны были прийти гости.
       — Мы уже осенью знали, что может быть в тайнике,— Говорит Будрис.— И поэтому тщательно подготовились. Получили разрешение министра. Запасли все необходимое. Аппаратуру. Кофе в термосе. Бутерброды. Измерительные инструменты. Упаковочный материал. Алюминиевые ящики. Пломбы.
       А Наполеонас Киткаускас в одиннадцать утра сказал жене, что пойдет на несколько часов на работу, а к вечеру вернется на праздник. Он знал, что идет вскрывать какую-то замурованную в стене нишу, но судя по всему не надеялся, что там могут оказаться сокровища.
       И министр культуры, похоже, знал не больше Киткаускаса. Во всяком случае, Киткаускас говорит, что, найдя клад, они не на шутку испугались. Позвонили министру культуры. Министр приехал и привез своего представителя Стасиса Чипкуса. Спрашивается, если министр давал разрешение Будрису, Киткаускасу и Стасюлайтису вскрыть тайник, где почти наверняка находился бесценный клад, почему тогда он сразу не ввел в их комиссию своего представителя Чипкуса?
       Ответ представляется простым. Министр ничего не знал.
       — Он поздравил нас,— рассказывает Киткаускас.— И сказал, что никто не выйдет из подвала, пока клад не будет полностью инвентаризирован.
       И тут возникает другой вопрос: зачем директор музея искусств Ромуалдас Будрис представляет дело так, будто не нашел клад случайно, а уже за полгода до 23 марта знал, что хранится в замурованной нише? И чего они испугались, когда нашли сокровища? Начальства? Властей? Русских? Разумеется. Однако же к их страху примешивалось еще что-то иррациональное, суеверное. Они боялись, как девушки боятся святочных гаданий, а археологи боятся гробницы Тутанхамона.
       Наполеонас Киткаускас до сих пор считает себя чем-то вроде Квазимодо вильнюсского собора, человеком, знающим все его тайны. Впрочем, не надо было быть Квазимодо, чтобы видеть на стене мраморную доску с латинской надписью: "Да падут всяческие беды на голову осквернителя сей святыни". Ходили легенды, будто всех, кто разрушал что-нибудь в соборе или перестраивал, постигали несчастья.
       
Заклятие исполняется
       Так, собственно, и случилось. Комиссия в составе Будриса, Киткаускаса, Стасюлайтиса и примкнувшего к ним Чипкуса работала всю ночь. Все драгоценные предметы найденного клада были снабжены инвентарными номерами музея искусств. Клад был разложен по ящикам, ящики опечатаны и переправлены в здание бывшей ратуши. Не нанимали никаких рабочих или грузчиков. Директор музея, два научных сотрудника и зав. отделом министерства культуры своими руками перетаскали тяжести в грузовик и своими руками разгрузили. Вахтерша в ратуше не обратила на них никакого внимания: мало ли что там таскают музейщики по воскресеньям.
       Опись до понедельника хранилась у Будриса. В понедельник, 25 марта, Будрис отвез ее министру культуры Йонасу Белинису. Министр продиктовал секретарше приказ: "Находки кафедрального собора как музейные ценности зачислить на баланс музея, согласно прилагающемуся списку". Прилагающегося списка секретарше не показали.
       — Мы чувствовали ответственность,— говорит Будрис,— потому что общение с шедеврами искусства всегда оставляет след в душе человека.
       Они продолжали бояться. Латинское заклятие висело над ними, как дамоклов меч. Они ждали несчастий, и несчастья не замедлили явиться. Отсрочка неизбежной расплаты за взлом стены заколдованного собора была связана только с тем, что министр культуры несколько дней молчал. Потом не выдержал и сообщил о кладе заведующему идеологический отделом ЦК Литовской компартии Леонгинасу Шепетису.
       Киткаускас говорит, что Шепетис испугался до смерти. Он пугается и сейчас, когда мы звоним ему по телефону. Он утверждает, что сделал все по инструкции. Он не понимает, о каком вообще укрывательстве ценностей от центральных властей мы говорим. Он отказывается от личной встречи и только слегка хмыкает в трубку, когда мы называем его героем.
       А ведь он герой. По субординации Шепетис обязан был сообщить о ценной находке своему начальству, то есть второму секретарю ЦК, который, согласно неписаному закону социалистического общежития, был русским. А тот сообщил бы в Москву, а Москва прислала бы эмиссаров, и уже через месяц сокровища хранились бы в Кремле.
       Партиец боролся в душе Шепетиса с литовцем. Партиец говорил, что важнее всего на свете интересы класса (так они тогда называли карьеру), а литовец настаивал на том, что достояние республики должно остаться в Вильнюсе. И литовец победил. Шепетис ничего не сказал о сокровищах партийному начальству. Но, с другой стороны, совсем ничего не сказать никакому начальству Шепетис не мог. Это было слишком страшно. И он сказал. Тем самым людям в штатском, имена которых история не сохранила. Литовскому министру внутренних дел или, может быть, литовскому председателю КГБ.
       Когда в конце недели, утром, кажется, в четверг или пятницу директор музея искусств Ромуалдас Будрис вышел из дома, у подъезда его ждала черная "Волга" с характерными номерами, и двое вежливых молодых людей в одинаковых костюмах тоном, не терпящим возражений, сказали ему (не знаю, как это звучит по-литовски):
       — Проедемте.
       Сейчас Будрис этого эпизода не помнит. Зато Наполеонас Киткаускас прекрасно помнит, как Будрис рассказывал ему шепотом про долгие объяснения в большом кабинете с неизвестным человеком в штатском. Про портрет Дзержинского на стене, примерно такой же, как тот, что висит теперь в баре газеты "Республика". Люди в штатском предложили Будрису считать за правду ту самую версию событий, которую сейчас он излагает нам в своем кабинете под копией картины Тициана:
       "Находка не была случайной. Партия, правительство и органы безопасности за полгода вперед знали, что в замурованной нише кафедрального собора 23 марта найдется клад. На вскрытие тайника было получено разрешение. Все это запротоколировано. Клад опечатан и содержится теперь в специальном хранилище. Ответственным за хранение назначается Ромуалдас Будрис".
       Как оказалось, такая версия нужна была литовскому министру МВД для того, чтобы, в свою очередь, не доложить о находке союзному начальству.
       Молодой репортер газеты "Республика" Раймондас Цялянцявичус не видит в этом никакой логики, не понимает, почему про случайный клад докладывать в Москву было нужно, а про заранее известный — не обязательно. Я тоже этого не понимаю. И слава Богу.
       Когда Будриса отпустили, Наполеонас Киткаускас наконец-то сказал жене, что в ночь с субботы на воскресенье не был дома совсем не потому, что в соборе прорвались трубы и сместились археологические слои, а потому, что нашелся клад.
       — Она у меня,— говорит Киткаускас,— из тех женщин, что не болтают. Тем более что с тех пор я клада больше не видел. И не знал, где он хранится. Всем этим занимался Будрис.
       
Хранители
       — Вы опасались,— спрашиваю я Будриса сквозь звон часов, которые каждые пятнадцать минут воцаряются в моем диктофоне,— вы опасались, что сокровища перевезут в Москву?
       — Ну как опасались...— Будрис опять уклончив.— Тогда считалось, что самые надежные хранилища находятся в Эрмитаже или в Кремле. Так оно действительно и было. Многие сокровища из Вильнюса после войны перевезли туда. И речь идет не только о художественных и исторических ценностях, но и просто о драгоценных металлах. Через наш филиал центрального банка все золото попадало в Москву.
       — То есть,— уточняю я,— опасались?
       Будрис пожимает плечами:
       — Этот клад мы нашли в помещении вильнюсского музея. И комиссия была наша, музейная. И мы не хотели никаких сенсаций, а просто хотели сокровища изучить. Вы думаете, нужно просто найти вещь? Нет. Необходимо еще долгое научное изучение. Мы, конечно же, сразу узнали эти вещи по фотографиям, но, знаете, музей не терпит суеты. Надо спокойно и аккуратно работать.
       — До тех пор,— улыбаюсь я,— пока не сменится власть?
       Будрис делает паузу. Его лукавая улыбка, к сожалению, не записывается на диктофон:
       — Вы же знаете, какое это было время. Движение масс, смена правительств, вообще изменение власти, криминальная обстановка... В такой обстановке бить в колокола, что вот, мол, есть у нас огромные ценности, было бы по меньшей мере неосторожно. Поймите, эти ценности не покрываются деньгами. Скажем, лежит у вас в банке миллиард рублей. Случился пожар, несчастье, наводнение, мало ли что. Деньги погибли. Но ведь вам просто нужно установить, сколько их было, и допечатать столько же. А эти ценности невосполнимы. Погибший шедевр из музея не может восстановить никто. Никакая машина, никакой ювелир. Никто.
       Все эти годы Будрис боялся. Каждый день боялся, что тайна раскроется, приедут незваные гости из Москвы, взломают хранилище, погрузят сокровища в пломбированный вагон и увезут навсегда. Особенно он боялся, когда был путч в Москве. Когда танки стреляли по Белому дому. Когда уходила из Литвы советская армия. Когда начинались в Вильнюсе первые бандитские разборки...
       Больше всего хранитель испугался, когда Горбачев поехал с визитом в Польшу. Будрис даже позвонил тогда Киткаускасу, они встретились и долго обсуждали, может ли Польша претендовать на сокровища, ссылаясь на то, что государство раньше было польско-литовским. Горбачев, разумеется, ничего о сокровищах не знал, но Будрис и Киткаускас все равно обсуждали его визит и не считали себя при этом параноиками.
       Когда на улицах стреляли, когда советские войска пытались штурмовать вильнюсский телецентр, а литовские студенты кидали в них камнями, директор музея искусств Ромуалдас Будрис месил цементный раствор в подвалах бывшей ратуши.
       "Завтра,— думал Будрис,— танки опять будут в Вильнюсе". Прежнее хранилище показалось ему недостаточно надежным. С одним из своих сотрудников (видимо, речь идет о Стасюлайтисе) Будрис перенес ящики с сокровищами по длинным коридорам в темные подземные казематы и там замуровал в стене.
       — А можете,— спрашиваю я,— показать место?
       — Нет,— говорит Будрис.— Вдруг еще понадобится.
       Положив кирпичи, двое ученых археологов стали бить по новой кладке мастерком, мазать камень каким-то липким составом и посыпать пылью. Имитировали старинную кладку.
       — Вы бы прошли в десяти сантиметрах,— говорит Будрис с гордостью,— и ничего бы не заподозрили. Только специалист-музейщик мог обнаружить наш тайник. А музейщики никогда не жертвуют шедеврами во имя сиюминутных политических интересов.
       Тем не менее, когда к власти в Литве пришел Витаутас Ландсбергис, ему сообщили, какое у республики есть богатство. Будрис боялся слегка, что новые правители захотят как-то воспользоваться его кладом, или коммунисты, потерявшие власть, захотят отомстить отставившей их республике. Но нет. Надо отдать им должное. В первую очередь они были литовцами, а потом уже коммунистами или демократами. Ни разу никто не предложил Будрису сокровища заложить или продать и ни разу никто его ими не шантажировал.
       
Темницы рухнут
       И вот наконец неделю назад правительство Литвы посчитало возможным объявить о своих несметных сокровищах миру. Собрали пресс-конференцию. Пустили фотографов. Витаутас Ландсбергис теперь уже не народный герой, а всего лишь председатель сейма. Кафедральный собор принадлежит католикам. В музее прикладного искусства строится специальная кладовая, где сокровища будут выставляться для публики. Архивариус католической курии Аудрис Йозас Бачкис выступает в том смысле, что клад нужно передать церкви. А Ромуалдас Будрис как был директором музея искусств, так им и остается. Провожая нас до дверей, он говорит:
       — Не важно... Не важно, кому принадлежит... Церкви... Государству... Важно, чтобы шедевры прикладного искусства хранились в Вильнюсе и чтобы народ мог ими любоваться.
       Мы выходим на улицу. В крохотном кафе молоденькая официантка по имени Лаура совсем не говорит по-русски. Улыбается и, перескакивая с английского на литовский, крайне доброжелательно и терпеливо пытается выяснить, какую же закуску мы хотим к пиву. Лаура не видит в нас представителей империи зла. В худшем случае — людей из зазеркалья.
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...