Завтра завершается Каннский кинофестиваль
Прохладная реакция прессы на премьеру фильма "Хрусталев, машину!" испортила настроение Герману гораздо больше, чем до сих пор не исчерпанный конфликт с финским продюсером Пеккой Лехто по поводу авторских прав. С подробностями — АНДРЕЙ Ъ-ПЛАХОВ.
На официальный пресс-просмотр "Хрусталева" приехали руководители Госкино России и "Ленфильма" и даже такой известный петербуржец, а ныне парижанин, как Анатолий Собчак. Конфликт с финнами из-за авторских прав, о котором много говорилось в первые дни фестиваля, не помешал просмотру. За пару дней до премьеры Пекка Лехто обратился с иском в финскую комиссию по авторским правам. Если комиссия установит преемственность между сценарием, в создании которого участвовал Лехто десять лет назад, и фильмом в его окончательном виде, это может сильно осложнить прокатную судьбу "Хрусталева": покупатели (права на фильм приобрела компания Polygram) будут вынуждены выплачивать дополнительный процент финскому соавтору.
Зато именно у финской журналистки Хелены Иланен фильм Германа удостоился самой высокой оценки в рейтинге каннской прессы — четыре балла. Остальные критики ограничились одним-двумя баллами. Впрочем, легкой судьбы не было ни у одной из германовских работ. И нет сомнений, что "Хрусталев" займет свое место в истории кинематографа как самый личный и самый жесткий фильм выдающегося режиссера.
Название германовской картине дала легендарная фраза Берии, прозвучавшая в момент смерти Сталина. В фильме обманчиво все, начиная с того, что никакой Хрусталев на экране не появляется. А появляется военный врач, генерал, который проживает свою судьбу сначала в абсурде сталинской Москвы, потом, после знаменитого "дела врачей", в кошмаре лагеря, а потом его возвращают в столицу как последнюю надежду умирающего вождя.
Это, безусловно, фильм о сталинском терроре, но и нечто другое: то, что одна из журналисток на пресс-конференции сформулировала как сочетание ужаса и красоты. Черно-белая картина длится два с четвертью часа и в первой половине погружает зрителя в фантасмагорию образов и персонажей, которые напомнили многим Булгакова и Хармса (один французский журналист сопоставил фильм даже с произведениями Джойса). Между тем иностранцы привыкли, что о России говорят языком Толстого. Хотя этим языком говорить о сталинских временах уже невозможно.
Во второй половине фильма есть две без преувеличения гениальные сцены — смерть Сталина и эпизод в лагере, где зеки насилуют главного героя черенком лопаты. Увы, к этому моменту значительная часть публики, не выдержав колоссального напряжения, уже покинула зал. Впрочем, и для русских зрителей войти в мир фильма оказалось не так-то просто, особенно если учесть, что звук на просмотре был очень нечеткий и половину диалогов было невозможно расслышать.
Что касается шансов "Хрусталева" в каннском конкурсе, то они связаны прежде всего с позицией председателя жюри Мартина Скорсезе, который не может не оценить режиссерскую мощь "русского Орсона Уэллса" (так называют Германа), но в то же время существует в совсем другой, заданной Голливудом системе кинематографических координат. В этом смысле символичным было появление в зале для пресс-конференций сразу вслед за Германом, гуру авторского кино, эротической богини Шарон Стоун, снимавшейся в том числе и у Скорсезе,— на встречу с ней сквозь строй охраны не могли пробиться даже многие аккредитованные журналисты.
Уличный Канн в преддверии финала фестиваля живет своей легкомысленной и безумной жизнью, подобной той, что предстала перед зрителями конкурсной картины "Бархатная золотая жила" режиссера Тода Хэйнса — истории возвышения и падения бисексуальной поп-звезды 70-х, как бы эдакого Дэвида Боуи. А кумира главного героя (как бы некоего Мика Джаггера) с бешеным темпераментом изображает английский секс-идол Эван Мак-Грегор.
Говорят, моды возвращаются через двадцать лет, и сегодня вновь барочный маньеризм, парики и блестки, "символы постмодернистской невинности", наполняют набережную Круазетт. Несостоявшиеся артисты застывают на улицах, превращаясь в позолоченные и посеребренные "живые статуи", девушки раздеваются догола и позируют фотографам, а потом выясняется, что это совсем не девушки, а транссексуалы. И сам Каннский фестиваль напоминает человека, меняющего пол. Что-то необратимо меняется в его атмосфере, как меняется и кино, превращаясь в нечто совсем иное.