В Париже на 73-м году жизни скончался от лейкемии Жан-Франсуа Лиотар, великий философ современности. Современности? Но все, что он написал, было о пост-современности, об эпохе постмодерна.
Красноречив, вероятно, тот факт, что у нас — в пространстве русского языка — есть постмодерн, но нет модерна. Точнее, у нас есть модерн, но мы считаем, что это такой архитектурный стиль конца XIX века,— да и постмодерн называем постмодернИЗМОМ, отодвигая в безопасную область стиля и искусства (судя по названию, элегантно-иностранного) то, что является универсальным и гораздо более непосредственно нам данным состоянием ума, духа, общества ("Пост-современное состояние" — так и называлась первая книга Лиотара о постмодерне, напечатанная в 1979 году). Сам язык отделяет нас от этого опыта Европы и Америки, запечатленного в интернациональном (но только в пределах латинских корней) слове modern. Эпоха модерна, безграничного доверия к современности, прогрессу и эмансипации закончилась тоталитаризмом, а затем его крахом — сначала нацизма, потом сталинизма. Правда о последнем была тяжелым ударом для западной мысли, особенно французской. Именно на этом фоне и на этих руинах возникает великая французская философия постмодерна, которая к концу века стремительно уходит в историю — уже нет ни Мишеля Фуко, ни Жиля Делеза, и после смерти Лиотара Жак Деррида, безусловно, чувствует свое одиночество.
Для Лиотара постмодерн был прежде всего утратой доверия к тому, что он назвал "большим нарративом", главным рассказом, точкой зрения, к которой можно было примкнуть и тем избежать проблем, достигнув универсальной правоты. Таким меганарративом была иудеохристианская традиция, идеология Просвещения, марксизм... Постмодерн выбивает эту почву из-под ног — нет больше никаких надежд на объединение и вообще никаких надежд. Технический прогресс не обеспечивает прогресса этического или прогресса мысли. Путь каждого человека непоправимо уникален. Консенсус невозможен.
Лиотар встречал эту фрагментацию с мужеством и огромным облегчением. Она является для него единственным залогом антиавторитарности; Лиотар лучше, чем кто-либо другой, чувствовал тоталитарную опасность, исходящую от идеала, целостности и согласия, в какой бы форме и ради какой цели ни выдвигались эти требования. Ностальгия для него всегда порождает деспотию — политическую и интеллектуальную. Безграничная свобода мысли и одиночество являются тяжелым испытанием, и Лиотар выстраивает вехи перемещения в этом пространстве, которые называет "отклонениями". Именно отклонениями он меряет свои отношения с великими учителями — Марксом, Ницше и Фрейдом.
Недоверие к меганарративу привело к тому, что и текст самого Лиотара не сложился в один и состоит из множества фрагментов. "Работе мысли (и письма) угрожает не ее эпизодичность, но то, что она симулирует полноту",— писал он. Вместе с тем эта философия в отсутствие единственной правоты не отрицает истину. Но чтобы услышать ее, нужно перестать соблазняться своим мыслящим "я", его богатствами, знаниями, памятью. Это ожидание истины есть ожидание собственной реакции на нее, того дуновения чувства, которое и указывает на ее присутствие. "-Истины,— пишет Лиотар,— мог дождаться Пруст именно потому, что был слаб и болен. Или Сезанн, который часами сидел неподвижно, пока его взгляд бродил по горе Сен-Виктуар".
Но эта созерцательность не мешала Лиотару быть политическим философом. В молодости он входил в группу вокруг журнала "Социализм или варварство", задачей которого была марксистская критика тоталитаризма. Критика любой авторитарности стала, как видим, его темой. Он противопоставлял ей энергетику желания, "либидинальную экономику" (название другой его знаменитой книги, 1974 года), построенную на диссонансах и различиях. Война в Алжире и авангардное искусство ХХ века, еврейский вопрос и Иммануил Кант проходят сквозь его тексты, каждый из которых балансирует между этикой и эстетикой, эстетикой и политикой. Впрочем, и в политике ответ неутешителен: неразрешимость проблемы справедливости и опасность желания все привести в норму. Единственная задача философа — анатомировать конфликт, описав границы доказательства и аргументации, границы языка обвиняемого и жертвы (почему, например, жертва никогда не может доказать, что понесла потерю?).
Чем дальше, тем больше Лиотара интересовало искусство — лучше, чем политика, свидетельствующее о том, что не может быть сказано. Поэтому авангард, абстракция и "Черный квадрат" были его темой. Но таким же искусством была для него и философия. "Философствовать — не что иное, как писать, и в этом 'писать' нас интересует не примирение, но запись того, что записать невозможно". Одна из последних его книг — "Подпись: Мальро" — была фиктивной биографией знаменитого писателя и министра культуры Франции.
В последние годы жизни Лиотар читал и писал романы. Означает ли это, что "проект постмодерна" потерпел неудачу? Постмодерн для Лиотара был не отрицанием эпохи современности, а единственной для нее возможностью выжить. Почувствовал ли он, что эта возможность исчерпана? Технология конца ХХ века, которая не нуждается в идеологиях и равнодушно абсорбирует любой конфликт, не способствует работе мысли, побуждаемой только противоречиями. Сплошность и плоскость конца ХХ века, неосознанность его языка, похожего на мычание, не устраивали Лиотара.
Что же мы? Уж и постмодерн подходит к концу, а Россия все еще делает вид, что не переживала великих иллюзий модернизма — и тем более игнорирует критицизм постмодерна. Наш знаменитый скептицизм, критиканство, неверие ни во что, которым мы так кичимся на бытовом уровне, кажется, остается в частных беседах; когда доходит до дела, то есть до письменного текста, автор (лицо обобщенное) вытягивается в струнку, осознавая историческую ответственность, и строит, строит позитивность и целостность.
ЕКАТЕРИНА Ъ-ДЕГОТЬ