"Иванов" театра "На Забрадли" на Чеховском фестивале
Признанный в Чехии лучшим в прошлом сезоне, спектакль Петра Лебла был показан на сцене Художественного театра. Режиссеру настоятельно предлагали залы поменьше: у пражского театра "На Забрадли" сцена крохотная, раз в десять меньше мхатовской. Но Лебл настаивал на сцене "исторической". Скорее всего, не из честолюбия, а из-за чайки на занавесе, самого знаменитого из символов чеховского театра. Театральная традиция стала в спектакле Лебла и поводом для осмеяния, и источником неподдельного пиетета.
Перед приездом в Россию Петр Лебл выкрасил волосы в синий, со зловещим зеленоватым отливом, цвет. Возможно, до него каким-то образом дошли рекламные листовки Чеховского фестиваля, где режиссер объявлялся одним из самым успешных и смелых театральных авангардистов Восточной Европы, и Лебл решил, что образу крутого радикала надо соответствовать не только сценическим творчеством, но и внешним видом. Зрители первого из двух игравшихся в Москве спектаклей относительно новой окраски Лебла остались в неведении. Зато на втором представлении "Иванова" цвет волос "выстрелил", как то самое театральное ружье, которое зря на стене не вывесят.
Спектакль совпал со столетием учреждения Художественного театра, и по этому случаю перед началом "Иванова" устроили презентацию почтовой марки, вышедшей к юбилею. Рядом с благообразно-домашними мхатовцами Олегом Ефремовым, Софьей Пилявской и Вячеславом Невинным и увеличенным изображением юбилейного знака почтовой оплаты сине-зеленый Лебл смотрелся не столько гостем, сколько актером в выигрышном амплуа пришельца. Ефремов держал речь о марке, держал Лебла за руку и предупреждал, что пражский "Иванов" будет хорош.
Не лишенная наивной театральной абсурдности, эта причудливая церемония задала верный тон к спектаклю. Потому что броский и гротескный театр Лебла вырастает из освященных столетиями театральных условностей, из актерских привычек, из духа милых нелепостей и коварных интриг, столь свойственных театру и непонятных случайному прохожему. Режиссер поступает хитрее и умнее бесчисленных собратьев-авангардистов, которые поодиночке ведут непримиримый бой со "старыми формами", бой до последней капли крови. Сценическая рутина и театральные штампы становятся для Лебла питательной средой, катализатором вдохновения и в то же время объектом стилизации.
В нарочитой, показной бережливости Лебла к старомодному обряду лицедейства, конечно, заключена львиная доля насмешки и даже издевки. Кокошники на женщинах, меховой тулуп и шапки выглядят как провокационная игра режиссера в поддавки: вот вам ненавистные пошлости изображения России иностранцами. Но когда вместе с входящими на сцену персонажами из-за дверей врываются клубы белого пара, их можно принять не только за "русский мороз", но и за концентрированные облака закулисной пыли. Эту пыль Лебл очень чтит. Особенно если она настоящая, впитавшаяся в театральные кулисы, которые Шабельский (Владимир Марек) и Боркин (Петр Чтвртничек) в пьяном угаре срывают в третьем действии со штанкет.
Кроме того, он чтит законы сценографической иллюзии (Лебл сам придумал оформление к "Иванову", скрывшись под псевдонимом WN) и маленький дощатый павильончик-коробочку с окнами-иллюминаторами конструирует по принципу сужающейся перспективы. А еще он потакает актерским слабостям и разрешает исполнителям откровенные апарты и сольные номера. (И правильно, что разрешает это делать, скажем, Валерии Каплановой, уморительно смешно играющей суетливую старушку Авдотью Назаровну.) Он может позволить себе надеть на чеховского персонажа напудренный парик с буклями или вставить в прическу перо. Он знает, что актеры начинают жить, только выходя на сцену, и из суеверия боятся изображать на сцене смерть. Потому и Сара (Эва Голубова), чувствуя близость конца, и Иванов (Богумил Клепл), готовый застрелиться, торопятся сбежать по ступенькам в зрительный зал.
Лебл показывает странных людей, вырядившихся в специально сшитые для спектакля костюмы и вышедших на публику, чтобы произнести написанный сто лет назад текст. Эту изначальную "странность" старого театра он ставит на службу пьесе, ставшей последней "дочеховской" пьесой Чехова. Кстати, с текстом режиссер обращается вполне бережно и положенный сюжет излагает последовательно и честно. Но в судьбе Иванова он видит не просто историю запутавшегося и усталого человека, но драму театрального персонажа, которому не досталось собственного амплуа. На лебловских подмостках это равно смертному приговору. Персонажа Богумила Клепла, кстати, спас бы новый театр, начавшийся, как все помнят, с пьесы "Чайка". Но она так и не прилетела, оставшись вышитым узором на историческом занавесе.
На прошлый фестиваль Лебл привозил именно "Чайку", которая у него в руках стала модернистским манифестом, стилизованным под эпоху декадентских немых страстей, капризных, ломаных силуэтов и преувеличенной тяги к театрализации жизни. Многим поклонникам той "Чайки" нынешний спектакль показался недостаточно эпатирующим. А иные, с фырканьем покидавшие "Чайку" в антракте, на "Иванове" сидели присмирев и потом говорили хвалебные слова. На всех не угодишь, люди по обе стороны рампы непредсказуемы и подвержены крайностям.
РОМАН Ъ-ДОЛЖАНСКИЙ