Людмила Улицкая объявлена одним из шести претендентов на премию Букер "За лучший роман 1997 года". Ее роман "Медея и ее дети" (издательство "Вагриус"), в отличие от других букеровских кандидатов, был уже оценен публикой, награжден французской премией Медичи (второй по значению после Гонкуровской) и выдвинут на российско-итальянскую премию Пенне. История семьи (трех поколений советских интеллигентов), рассказанная в романе, создает впечатление подлинной.
Если представить себе коктейль из "Саги о Форсайтах", душещипательной женской и нравоучительной "интеллигентской" прозы — как раз получится "Медея и ее дети". Хотя всякое сравнение хромает. Так же, как и сравнение советской грузинской гречанки Медеи с ее знаменитой древнегреческой тезкой, убившей своих детей из-за измены мужа.
Читая роман, мы убеждаемся, что название — "обманка": у героини Улицкой детей и вовсе не было. Но автор все идеально рассчитал: когда, закрыв книгу, читатель вспоминает название, его тут же осеняет догадка. Названием, как ключом, он открывает потайной ход романа.
Медея из мифа — волшебница, наша Медея — верующая христианка, почти святая. Прожив благостно жизнь с мужем, она компенсирует невозможность иметь детей тем, что становится главой огромной семьи. Каждое лето она собирает в своем доме (в местечке, называемом в романе Поселок и напоминающем Коктебель) многочисленных родственников. У каждого из них — свои драмы и переживания, только Медея кажется человеком, не знавшим перипетий. Всегда одинаковая, ровная, строгая, добрая, безотказная — идеальная. Всем может помочь, тем более, и по профессии врач,— чем не волшебница Медея, которая даже золотое руно помогла достать мужу, Ясону?
Наша Медея тоже мужу помогла — упокоиться в мире. Муж — еврей, неудавшийся революционер, дантист и атеист, перед смертью зачитывается Торой. Последняя стадия рака притормозила, чтоб он успел дочитать. И Медея похоронила его спокойно, сохранив в уютной семейной жизни память о муже. Но через некоторое время открылось такое, что вызвало в Медее потрясение всех ее основ. Она нашла в портфельчике покойного мужа письмо своей любимой младшей сестры, которая благодарила его за финансовую помощь — она родила от него ребенка. Больше всего в этом письме сестра беспокоилась о Медее: "Она святая, а я трижды свинья. Но лучше я умру, чем она узнает, кто отец этого ребенка". После этого Медея двадцать пять лет с ней не разговаривала.
На долю "трижды свиньи" Александры трагедий выпало с перебором. Не будь она столь веселой и цепкой к жизни — ей этого не пережить. Сын с невесткой погибли в автокатастрофе, их дочь, ее внучка, Маша покончила с собой. Виновником этого шага стал любовник, один на двоих, с ее почти ровесницей и обожаемой подругой, по родству — тетей, Никой. Ника и была той самой дочерью Александры и Медеиного мужа. Оказалась самой живучей. Ей этот любовник нужен был только "для поддержания формы", для Маши это была роковая страсть.
Для Маши, впрочем, репетиция самоубийства состоялась еще в детстве, когда бабушка по маме, из Дома на набережной, сошла с ума и каждый вечер обвиняла Машу в гибели ее мамы, невестки Александры. Девочку оставили с родителями мамы по понятной причине — квартира большая (номенклатурный Дом на набережной здесь мифологичен). Маленькая Маша так страдала, что однажды прыгнула с балкона (благо низко было и снег) — не разбилась. А взрослой, на почве недоразделенной любви, уже сама сошла с ума и кинулась вниз — насмерть, как будто бы к чему-то лучшему, чем жизнь. Несмотря на хорошего еврейского мужа-ученого, с которым предстояло на днях эмигрировать от любовника и который стал впоследствии американским академиком. Несмотря на сына, который — уже в наши дни — подался "в евреи", надел кипу.
Национальность родственников Медеи тоже мифологична: это та самая советская "дружбонародная" семья, где перемешались греки, евреи, грузины, русские, корейцы, узбеки. В эпилоге автор пишет, что последний раз посетила Поселок в 95-м году со своим супругом и что сага, собственно, повествует о его родственниках. В это легко верится: из головы такого жизнеописания не придумаешь. И это, пожалуй, первое произведение, в котором советская эпоха описана и осмыслена как стиль частной жизни. Стиль чувствования, когда патока и яд сочились сами собой, бесконтрольно, и накаливание пафосных эмоций входило в обязательную программу нормального человека. Иначе он оставался аутсайдером: мещанином, индивидуалистом, черствым и бездушным.
Машу, благодаря усилиям Медеи, отпевают в греческой православной церкви. На этом отпевании Медея помирилась с Александрой и "даже никак не могла осознать, почему это получилось, что она не видела самого дорогого ей человека четверть века,— и ужасалась этому". А Александре смерть внучки принесла "великое горе" и "великую радость".
Есть, правда, разница между описанием сладости и патокой, которая сочится "от автора". От автора прочитывается и некая мораль: надо прийти к религии, тогда смерть ли, самоубийство ли — все благо. Думается, это не самая сильная сторона романа.
Но вот и разгадка заглавия: дети у Медеи, хоть и не свои — сестринские,— были. Измена мужа тоже, как у мифологической Медеи, случилась. И хоть не от ее руки, а сами — дети все равно погибли. Мы живем в виртуальном (духовном) мире, бал правит судьба, которая без всякой вендетты с нашей стороны держит мир в равновесии.
ТАТЬЯНА Ъ-ЩЕРБИНА