Мариинка открыла сезон "Хованщиной" Мусоргского
Мариинский театр открыл свой 215-й сезон "Хованщиной" Мусоргского. Спектаклю выпала также роль юбилейного приношения Николаю Охотникову. Прославленный бас Мариинки, отмечающий шестидесятилетие, спел партию Досифея — знаменитую шаляпинскую партию, которая стала одним из немногих достойных моментов спектакля.
Возобновленная в 1988 году (к фестивалю Модеста Мусоргского 1989 года), "Хованщина" стала первым крупным свершением Гергиева на посту главного дирижера Мариинки. Редакция Шостаковича была решительно отделена от компромиссного союза с редакцией Римского-Корсакова, почти все купюры восстановлены. Декорации Федоровского были обновлены, а постановку Леонида Баратова 1952 года подкорректировал Эмиль Пасынков. С тех пор, вероятно, к спектаклю почти не прикасались.
В народной музыкальной драме Мусоргского, сочинявшейся почти как русская параллель "просто" музыкальной драме Вагнера, все кончается пожаром — как в "Гибели богов". Смысл этого финального костра, как и вообще всей оперы, трактовался по-разному. В ней видели то религиозно-мистическое действо, затем религию разоблачали и пытались выяснить политические симпатии Мусоргского, находя в "Хованщине" идею целостности государства и даже апологию петровских реформ. За народность ее почитала советская оперная сцена, в постсоветское время оказались востребованными также православие и самодержавие. Донельзя удобной оказалась и запечатленная в ней смута, в силу чего опера отлично годилась для прямых аналогий с сегодняшним днем.
К счастью, мариинский спектакль свободен от этих аллюзий. К несчастью, и от всех других тоже. Здесь все по-честному, без выдумок и новомодных штучек. Великая Русь, разгульные стрельцы, истовые раскольники. Иконы, свечи, топоры. Этнография, колорит, экзотика. В таком снаряжении в начале века дягилевский поезд отправлялся на завоевание Парижа: чтобы французы, по выражению Сергея Павловича, рехнулись от этого величия.
Но кроме великорусской экзотики парижан 1913 года поразила хоровая драма, какой представлял "Хованщину" Дягилев. Рецензенты утверждали, что Шаляпин и хор Мариинского делили свой необыкновенный успех поровну, хоры бисировались: хор стрелецкой слободы "так замечательно исполнял 'Выди, выди, батя', что французы вставали, били своими шляпами и заставляли три раза повторять". А в Лондоне самым сильным впечатлением от постановки называли поразительный, никогда еще не слышанный хор, "который более всего ставит границу между оперной труппой Дягилева и всеми другими".
На открытии 215-го сезона Мариинский хор вряд ли мог претендовать на ведущую роль в спектакле, не всегда удерживаясь на грани допустимой небрежности: невнятный текст, пропущенные вступления, отсутствующий баланс: долго не чищенные партии, как реквизит пропитались пылью, не говоря уже о позах и жестах, составляющих классический набор русской оперной вампуки.
Апофеозом этой — временами традиционной, временами замшелой, но неизменно наивной зрелищности стала сцена стрелецкой казни: сам Петр явился перед собравшимися необходимым визуальным подтверждением собственной милости. Картинка была знакомо схематичной, и, казалось, через мгновение голос за кадром произнесет: "Всемирная история...", хотя по качеству выполнения до рекламного ролика она явно не дотягивала. "Цельный, большой, неподкрашенный и без сусального" — это слова Модеста Мусоргского об образе народа, который он мечтал создать. Но к мариинской постановке они, увы, не подходят.
С этим фоном сольные партии, за редким исключением, не контрастировали. Достойную пару Николаю Охотникову составила Ольга Бородина (Марфа), всегда поражающая сочетанием бесстрастной величавости и волнующего тембра, а Владимир Огновенко — опытный Иван Хованский, был совершенно и, может быть, даже слишком свободен — вокально и артистически. Ни о Константине Плужникове, ни о Юрии Марусине, ни даже о Николае Путилине этого сказать нельзя.
В 1989-м Валерий Гергиев сказал, что важнее бутафорских страстей на сцене и пожара в скиту для него горение в оркестре. Довольно бедный по материалу и развитию пожар Мусоргского был воплощен на открытии сезона лишь прямолинейным крещендо — самым популярным приемом спектакля в целом. Но в конце концов о красках можно забыть. Важнее другое: "Хованщине" нужна деятельная музыкантская помощь на каждом исполнении, заключающаяся не только в самодовлеющей красоте голосов,— потому что не законченная автором глыба имеет свойство разваливаться на куски: сцена не спаяна со сценой, номер лежит как бы в стороне от другого номера, и даже строфа может сохранять индифферентность по отношению к следующей строфе.
Мариинский состав под управлением Гергиева этой первой и главной помощи "Хованщине" не оказал, безразлично прикладывая эпизод к эпизоду. Нельзя даже сказать, что ткань оперы рвалась, поскольку натяжения материала не возникало: вяло провисали паузы, механически совершались переходы, и даже в излюбленных ариях текст читался по складам, не выдерживая испытания на медленный темп.
Есть соблазн отмести все эти претензии одним махом, потому что открытие сезона — мероприятие все же больше светское, нежели музыкальное. Как его и воспринимала публика Мариинского, состоявшая в том числе из множества туристов--любителей оперы. Правда, их повергали в ужас "фальш-антракты": в темноте, при закрытом занавесе, без возможности продолжить светскую жизнь в фойе. Для того чтобы сделать это событие полностью светским, нужно просто начать подавать шампанское в ложи и партер — иначе пересидеть не наполненное осмысленным музыкальным и сценическим содержанием время трудно, даже если вы очень любите русский национальный колорит.
ОЛЬГА Ъ-МАНУЛКИНА