Это последняя колонка, над которой стоит имя Михаил Новиков. Миша Новиков, наш товарищ, писатель, литературный критик, корреспондент Ъ на гонках "Формулы-1" — погиб. Разбился на машине 5 ноября между одиннадцатью и двеннадцатью часами ночи в подмосковной деревне Хрипань. Последним человеком, видевшим Мишу Новикова живым, был специальный корреспондент Ъ ВАЛЕРИЙ Ъ-ПАНЮШКИН.
За час до своей гибели Миша заезжал ко мне в гости на дачу посмотреть мою маленькую дочку. Черт меня дернул тогда звонить ему на пейджер и звать его. От моей дачи до Мишиной на автомобиле не более десяти минут.
Он вошел, улыбаясь, в длинном развевающемся пальто, в смешной красной шапке, на которой была нарисована паутина.
— Мишка, ты мне книгу свою привез? — я давно уже просил почитать одну из двух написанных им книг.
— Нет, старик, забыл. Я привезу тебе. Завтра. Вот только до дачи доберусь.
Не доберется. Там ровная прямая дорога через поле, которая в конце делает небольшой поворот и входит в деревню Ильинское. В этот самый поворот Миша не впишется. Он делал репортажи про автогонки. Он сам любил погонять. Он хвастался, что автомобиль Golf VR6 "летает" от одного прикосновения к педали газа. От того места, где Мишин "Гольф" вылетел с дороги, до того места, где утром найдут Мишу,— метров двести с лишним. Скорость была действительно очень большая.
Мы сидели и разговаривали про книжки. Я любил читать Мишины колонки про книжки в "Коммерсанте", но значительно больше любил с Мишей про книжки разговаривать. Он пил чай и говорил, что надо придумать такой роман, где большие исторические события описывались бы так, как видятся они частному человеку.
— Представляешь, вот ты выглядываешь в окно, а по улице идут солдаты. И это, например, какая нибудь мировая война. Но понимаешь, старик, не интересно писать "началась мировая война", а интересно рассказывать, как по маленькой улице идут солдаты. И еще важно...
Миша не договорил, что еще важно, потому что из спальни вышла моя жена с дочкой на руках, и Миша стал хвалить дочку. А потом, когда дочку унесли спать, Миша спросил:
— Старик, тебе удается общаться с детьми? Ну вот так, чтобы на равных? Да? А мне не удается.
По-моему, это неправда. Дети любили Мишу, причем именно за то, что он разговаривал с ними на равных, как со взрослыми. На следующий день Мишин пасынок будет плакать о нем, как о родном отце. Еще через день на похоронах Мишина взрослая дочь тоже будет плакать над ним и просить прощения, не знаю уж за что. Даже мой старший сын будет о нем плакать, хотя Миша ему чужой человек, мальчик только пару раз ездил с Мишей кататься на горных лыжах и пару раз был у него в гостях.
Он разгуливал по моему саду и говорил, что дача у меня устроена романтически, а у него, если придерживаться литературоведческих терминов,— декадентски.
— Видишь, у тебя какой газон, собаки, кошки... А у меня запустение, разбросанные черновики и даже туалет — на улице.
Теперь, когда Миша погиб, выяснилось, что я очень мало про него знаю. Учился в Литинституте и на режиссерских курсах, написал две книги, вел колонку в "Коммерсанте", катался на горных лыжах, любил экстравагантные развлечения вроде командировок на остров Борнео, где самый древний в мире лес, являющийся, по Мишиным словам, самым захватывающим на земле местом.
Мы с сыном вышли проводить Мишу за калитку. Миша сел за руль своего маленького бешеного "Гольфа", и я сказал ему:
— Мишк, ты там, пожалуйста, повнимательнее.
Он улыбнулся:
— Хорошо, не беспокойся. Ты можешь позвонить мне через десять минут и убедиться, что я доехал благополучно. Пока. Завтра увидимся.
Минут через двадцать я действительно позвонил Мише на дачу, но там никто не подошел к телефону. Еще через два часа мне позвонила Мишина жена и спросила, не знаю ли я, где Миша. Очень хотелось верить, что ему пришла в голову какая-нибудь шальная идея поехать, например, в город и сходить к кому-нибудь в гости. И мы поверили, хотя на самом деле Миша никогда не исчезал вот так, среди ночи. Но нам хотелось поверить.
Уже под утро Мишина жена поехала его искать и много раз проезжала мимо того самого места, где лежал в овраге его расплющенный автмобиль. Но было темно. Миша не доехал до дома нескольких сотен метров. На утро в ильинском отделении милиции сказали, что ночью была авария, что водитель синего "Гольфа" погиб и что надо его опознавать.
Я не успел к опознанию. Когда я приехал, Мишу уже увозили в черном пластиковом пакете, а печальные милиционеры отдавали его вдове личные вещи покойного.
Огромные синие часы для дайвинга, кельтский браслет, смешная красная шапка с нарисованной на ней паутиной и стихи. Полные карманы стихов. Полная машина стихов. Стихи в "бардачке", стихи под водительским креслом.
Мишину вдову била крупная дрожь, и я почел за лучшее не позволять ей самой садиться за руль. Я отвез ее на дачу, и там стол на террасе тоже был завален черновиками Мишиных стихов. А я даже не знал, что он их пишет и никогда не читал ни одного.
Мы с Мишиной вдовой поехали в морг, истязая друг друга запоздалым чувством вины. Если бы я не звал его в гости... Если бы я не легла спать... Если бы я уговорил его остаться... Если бы я поехала с ним...
В морге Мишина вдова обязательно хотела еще раз его увидеть. Но доктор говорил, что это нельзя, и я соглашался с доктором.
— Не знаю,— сказала она,— веришь ли ты в душу. Но ведь она еще где-то здесь.
Странным образом за час до Мишиной гибели мы разговаривали с ним и о смерти тоже. Он сказал, что в сорок два года смерть уже совсем не кажется страшной.
— Не потому, старик, что какая-то особенная нисходит на тебя мудрость, а просто очень устаешь. Достает все. В твои тридцать лет достает еще не очень, а в мои сорок два достает уже очень сильно.
Он говорил это за полчаса до смерти. Он пенял мне, что я часто пишу репортажи с похорон, и это становится своего рода моим любимым коньком, не имеющим никакого отношения к изящной словесности. Я тогда соглашался. Я относился к нему, как к старшему товарищу и дорожил его мнением. Но вот пишу же опять некролог, только теперь уже по Мише.