В Москве закончились двухдневные гастроли швейцарского театра "Види-Лозанн" со спектаклем знаменитого парижского режиссера Жака Лассаля "Мизантроп". Столичная публика в очередной раз приобщилась к изящной, слегка галантерейной французской манере ставить Мольера. Теперь знакомство с ней предстоит Нижнему Новгороду, куда отправился "Мизантроп".
Спектакль Лассаля скорее хорош, чем плох. Хорош уже тем, что не разочаровывает и полностью соответствует расхожему представлению о том, каким должен быть буржуазный французский спектакль по классической французской пьесе. Неожиданность, пожалуй, только одна: в качестве музыкального сопровождения использована песенка на английском. Будь спектакль истинно парижским, такое вторжение языка-недруга могло бы вызвать недовольство снобов, но в многонациональной Швейцарии к проблемам cultural identity относятся все-таки полегче.
В остальном правит бал именно французский язык. Кажется, ни одна другая речь не приспособлена настолько к произнесению длинных монологов. В "Мизантропе" персонажи не умолкают ни на минуту, самозабвенно и сладострастно отдаваясь журчаще-булькающему потоку слов. Московской публике, в свою очередь, был предоставлен шанс получить урок французского: скучным голосом бубнящие наушники уступили место деликатному экрану над сценой. Зрители задирали головы и с интересом читали пьесу Мольера. Проглядеть что-то важное они не боялись, поскольку на сцене ничего значимого не происходило.
Для описания спектаклей, подобных "Мизантропу", критика давно выработала походный набор словосочетаний. Принято завистливо нахваливать общую постановочную культуру, отдавать дань холодноватому изяществу декораций и световой партитуры, смаковать графичность мизансцен, пастельную размытость тонов и ненавязчивость режиссерского рисунка. Весь этот проверенный многими гастролями инструментарий вполне применим и к постановке Жака Лассаля. Почти пустой павильон с дюжиной люстр, серым, в аккуратных аркообразных разводах, задником и зеркальной левой стеной сгодился бы для красивой оперы и для какого-нибудь жантильного драмбалета. Но годится он и для истории Альцеста, аристократа-правдолюбца, влюбленного в великосветскую кокетку Селимену. В конце концов герой отказывается от нее и, подобно Чацкому, бежит прочь, туда, "где оскорбленному есть чувству уголок".
Спектакль между тем благотворно воздействует не столько на нравственность, сколько на зрение. Его (если не злоупотреблять чтением титров) можно смотреть рассеянно, скользя взглядом по шелку и бархату костюмов. Театральная коробка в руках Лассаля напоминает бездельную шкатулку с заводными фигурками. Вставит постановщик актерам невидимый ключик в спины — они задвигаются и зажгутся декламацией, вынет — надолго застынут выразительными силуэтами. Иногда он позволяет себе взбодрить трехчасовой спектакль-менуэт какой-нибудь невинной шуткой. Вот двое маркизов, тоже ищущих расположения Селимены, говорят высокими голосами и нараспев, чуть покачивают "нижними бюстами", оттопыривают мизинцы в сторону, любезничают сверх меры, в общем, изображают понятно кого. Непонятно только, почему они ссорятся из-за женщины, занялись бы друг другом. Но, в конце концов, какая разница?
Еще Лассаль иногда позволяет себе намекнуть на какую-то тайну, якобы скрытую за всей этой задумчивой сценической галантерей. Так, девушка, играющая слугу Селимены, явно ходит по сцене неспроста и всем своим серьезным видом показывает, что догадывается о высшем замысле больше других. Что именно, публика так и не узнает, хотя и не обидится на Лассаля за излишнюю скрытность. Режиссер наверняка все делал неспроста. Ведь на родине он считается одним из главных специалистов по Мольеру, и даже свою пресс-конференцию перед спектаклем превратил в длинную лекцию-монолог о бессмертном классике.
РОМАН Ъ-ДОЛЖАНСКИЙ