Тираж и цена этой книги не позволят удержаться от покупки: 40 экземпляров, 15 рублей. Торгово-закупочные параметры странным образом дополняют стилистику книги и рифмуются с ней. "Стихи 1999 года" Михаила Нилина — это поздний русский минимализм в самой его законченной, чистой и радикальной форме. Это (простите пошловатую метафору) уже не атомы речи, а какие-то нейтрино. Цитировать трудновато.
"Во второй половине дня.
Ладно".
Что здесь? Обыкновеннейшая пара фраз, кажется, нейтральных до того, что и клише не назовешь. Звук: "во-во-ов-дн-дн". Не стану утверждать, что именно звук создает образ, но он его держит: вид, допустим, конторы, белые стены, телефонный звонок, обмен кодовыми словами. На вторую половину дня отложена жизнь — хотя что откладывать, когда уж ясно, что никакой жизни там, во второй половине дня не будет, а будет все то же самое. Ладно.
Стих еще короче: "Прикольное декольте, [да?]". Звук ("коль-коль") связывает строчечку, а в ней вот что: пустоватые слова, которых смысл — тоска по коммуникации, потребность напомнить миру или хоть себе самому о себе. Речь не о декольте — говорящему это декольте не пощупать, не утопить в нем узкое лицо — речь только о том, что я вижу декольте, следовательно, еще существую.
Михаил Нилин — персонаж отчасти загадочный. Мне не удалось выяснить, сколько ему лет: то ли он двадцать восьмого года рождения, то ли пятьдесят четвертого. Известно, что он — сын советского писателя Павла Нилина (классного стилиста, между прочим), по профессии — психолог. И его стихи можно при желании читать как пособие по психологии восприятия речи: "Аристофан... Т. е. арестован?" Мы в обыденной речи проскакиваем эти призвуки других слов и других значений. Минималист же говорит нам: стоп, стоп. Что вы такое сказали? Вы совсем другое сказали, чем то, что думали, что сказали. Обыденная речь готова в любой точке сорваться в бред: поэт-минималист — это аварийный тормоз языка.
"Город Николаев,
фарфоровый завод.
А по полю
девчоночка
с ребеночком
идет (...)
Идиотство какое-то".
Конечно, это рискованная литература.
"Кто же из нас не бормочет подобного в себе где-то, и не слыша себя. Но надо же было догадаться автору, что это стихи. Да ведь какие..." Так написал Всеволод Некрасов — о другом стихотворении, другого автора, но это относится и ко всей этой линии русской поэзии. К той линии, которая "слог ри у обэриутов — реальное искусство". Некрасов выпустил книжку "Лианозово", где собрал свои стихи и критико-публицистические фрагменты, относящиеся к истории и поэтике Лианозовской группы.
Это рискованно потому, что это на первый взгляд — объяснения по мелочам. Так ли уж важно, в самом деле, где собирались в конце пятидесятых годов участники группы — в Долгопрудном у Кропивницкого или в Лианозово у Рабина? Есть ли тут что-то, интересное неспециалистам? Да, только это "что-то" — еще более специальное на первый взгляд, относящееся до поэтической техники и литературного метода. Бытовые подробности, как звуковые повторы у Нилина,— лишь несущая конструкция.
Всеволоду Некрасову узкой площадочки борьбы за точность в одной главе истории литературы хватает, чтобы объяснить некоторые фундаментальные вещи. "Автор/читатель один на один лицом к лицу с фактом: вот этот участок речи — стих. На вид такой же неуклюжий, как любой другой, но отнюдь не любой другой неуклюжий — стих. А этот да, стих, речевая стихия, природа, что проверяется хотя бы тем, что он запоминается — остается в памяти помимо воли... Вот же она: тайна стиха, стихосложением не маскируемая = не профанируемая".
Сейчас много награждают поэтов. И не то, чтоб несправедливо: что разве, скажем, Светлана Кекова, получившая премию Аполлона Григорьева, плохой поэт? Да и жестокие романсы антибукеровского лауреата Бориса Рыжего, с несколько комичным провинциальным усердием играющего "проклятого поэта" недурны под настроение. Все бы неплохо, если б не угадывалось за этим нечто, что можно назвать новым мейнстримом. Однако та поэзия, которая "движется дальше", которая занимается чем-то действительно новым в него так же не вписывается, как в прежний, советский.
Получается, есть как бы две поэзии: одна занимается самоописанием автора и его видений, другая — тем, что существует в речи. Лучше Некрасова не скажешь: "Там — о беспредельном самовыражении поистине неисчерпаемого народного достояния — всех недр внутреннего мира советского писателя. Тут — просто о выявлении явления". Если "неисчерпаемые недра" ближе и понятней читателю и/или критику — что ж. Помолчу. Не буду никого обижать.
Впрочем, всем понятен только один автор — Борис Акунин. Вышла его новая книжечка — теперь не про сыщика с противоестественной фамилией Фандорин, а про монахиню Пелагию. Остальное по-прежнему: перепевы достоевского антуража, мотивов и мизансцен, фамилии иностранцев, взятые с этикеток супермаркета (Wrigley, Gaggenau — увидев англичанку мисс Ригли, так и ждешь мистера Стиморола), а также историзм, православие, самодержавие и народность — теперь в экономичной упаковке. Кого смущает монахиня — не пугайтесь, она молоденькая и хорошенькая, так что скучно не будет. Будет как обычно.
Поразительны в Акунине не тексты и не он сам, а экстаз, в который его немудрящая беллетристика повергает критиков. Недавно я прочитал даже такую похвалу: Акунин — настоящий буржуазный писатель. Уютный, удобный и так далее — что-то вроде мебели IKEA. Замечено, может, и верно, но только буржуазность — не достоинство автора. Кастрированность — не достоинство кота, а печальное следствие противоестественного положения дел и несуразной жизни хозяев данного экземпляра.
Михаил Нилин. Стихи 1999 года. Тверь: Колонна, 1999.
Всеволод Некрасов. Лианозово. М.: Век ХХ и мир, 1999.
Борис Акунин. Пелагия и белый бульдог. М.: АСТ-Захаров, 2000.