Некролог
Вчера в Санкт-Петербурге простились с поэтом Еленой Шварц. Отпевание прошло в Троицком (Измайловском) соборе. Елена Шварц скончалась 11 марта после тяжелой болезни. Ей был 61 год.
"Этого не может быть" — чувство при первом знакомстве со стихами Елены Шварц. Этого не может быть по-русски: этого нарушающего силлабо-тонику ритма, этой мощной визуальности, этой сюрреалистической образности, этого религиозного экстатизма, этого чувственного наваждения. Это может быть у "проклятых" поэтов, у миннезингеров, у средневековых монахов, у немецких экспрессионистов.
Естественно, за такие качества, не соответствующие советскому литературному канону, Шварц до 1989 года в стране не публиковали. За рубежом три сборника, два американских и один парижский, самый памятный детям позднего самиздата — ардисовский, "Труды и дни монахини Лавинии". В 1979 она получила премию Андрея Белого, высший знак отличия неподцензурного литературного сообщества. В 2003-м — премию "Триумф". За время с 89-го опубликовано одиннадцать книг стихов. Четырехтомник сочинений выпущен Пушкинским фондом, как и положено классику.
Кто она была? Птица, пифия, пророчица? Одержимая поэзией маленькая хрупкая странная независимая стойкая женщина с непростым характером? Бог редко дарует такой масштаб: она была гений; жаль, если ей мало говорили это при жизни. У русской поэзии в финале ХХ века, собственно, есть два главных голоса, мужской — Иосифа Бродского, женский — Елены Шварц (оба — ленинградцы, петербуржцы). Это два пути развития поэзии, два самых влиятельных поэта современного русского поэтического универсума: рациональный мужской классицизм и барочная женская чувственность.
О влиянии Бродского на современную поэзию написано много, работы о влиянии Шварц, вероятно, ждут своего исследователя. В ее стихах жизнь и смерть переплетались друг с другом в материальных и мистических образах, настолько поражающих самое биологическое существо читателя, что ему невозможно становилось забыть "Элегию на рентгеновский снимок моего черепа", "Воробья", образы тления и воскрешения, метаморфозы жизнесмерти на побережье и на помойке, в саду и на даче, летучих муз у алтаря Никольского собора, мертвую голову Орфея, цветы, прорастающие сквозь женский череп.
Она жила в мире культуры, в мире европейского мифа, но наполняла его такой силой личного переживания, так переконструировала, перестраивала, сохраняя удивительную стройность небесной архитектуры, что современный мир оказывался сложным, цветущим, насыщенным смыслом. Падшим и спасаемым. В ее стихах — ничего от нашего советского (или постсоветского, он не слишком-то изменился) бедного мира, но весь этот мир должен быть ей благодарен за то, что она его преображала и в каком-то высшем и почти религиозном смысле спасала. Тем своим голосом птицы, которая пела и на морском дне, в безвоздушном пространстве, под давлением океана.