Сто лет назад, 14/26 мая 1896 года российская корона последний раз была возложена на голову восходящего на трон нового монарха.
Историю царствования последнего русского императора лучше бы писать в стиле старинного жизнеописания — столь густо она наполнена зловещими знамениями, достойными Плутарха или Светония. Спустя четыре дня после венчания Николая II на царство, коронационные торжества обернулись ужасами Ходынки, и московский вечер 18 мая был таков: тысячи трупов, беззаботный бал у французского посла и слова, передаваемые вполголоса: "Не к добру это. Не будет прока от этого царствования". Зловещим оказался самый выбор имен последних царственных особ. Законным наследником императора (за которого тот отрекся 2 марта 1917 года вопреки закону о престолонаследии) был цесаревич Алексей — имя, навеки связанное в русской истории с казнью в 1718 году наследника Алексея отцом-императором. Сам государь носил имя царственного прадеда — Николая I, который, прощаясь с наследником, сказал вещие слова, определившие весь итог царствования тезки-правнука, — "Сдаю тебе государство не в порядке". В 1917 году, в отличие от 1856-го, сдать государство было некому. При таком изобилии знамений никто уже не удивился циклическому схождению между Ипатьевским монастырем, где в 1613 году началась династия, и подвалом Ипатьевского дома, где в 1918 году она так страшно кончилась.
Сегодня все это забыто, сменившись, безусловно, искренними в своей сусальности рассказами на тему "Господи, спаси и усмири Россию" — тихий, скромный, набожный император, чуждые светской суеты и исполненные неподдельного благочестия дочери — великие княжны, мальчик-царевич в матроске — Россия, которую мы потеряли. Понятно, что забыты позорные страницы царствования — Цусима, Кровавое воскресенье, августовская катастрофа 1914 года, Горлицкий прорыв 1915-го, старец Григорий. С тех пор было столько неизмеримо более страшного и позорного, что об этом и вспоминать вроде как грех. Понятно, что забыта совершенная Николаем II в 1917 году измена своему монаршему долгу: государь вообще не имеет права на отречение, тем более — в час величайшей опасности для своей страны, как военачальник не имеет права отказываться от воинской присяги в разгар руководимого им сражения. Для того чтобы помнить об этой измене, легшей обратным отблеском на все злосчастное царствование, надо хотя бы иметь представление о религиозной природе монархии, а следственно — о христианской религии вообще. В наши времена простосердечного язычества — требование явно чрезмерное. Но зловещие и таинственные знамения — это на вполне языческом уровне Светония, не требующем ни положительных исторических знаний, ни религиозно-правовых понятий, а всего лишь суеверного чувства. Однако и это, казалось бы, первичное чувство пасует перед потоком умильной патоки.
Можно было бы предположить, что кичевое высветление фигур последнего царствования порождено острым ощущением сбывшегося лермонтовского "Предсказания": "Настанет год, России черный год, Когда царей корона упадет. Забудет чернь к ним прежнюю любовь, И пищей многих будет смерть и кровь. Тогда детей, тогда невинных жен Низвергнутый не защитит закон..." Но при столь остром ощущении ужаса российской катастрофы мало шансов на народную любовь имели бы нынешние приближатели и призыватели черного года из различных отрядов оппозиции. Это очевидно не так, многие их любят — и одновременно любят патоку на тему Николая II.
В качестве последней и наиболее вероятной гипотезы можно было бы предположить мученическую кончину императорской фамилии. Подлинно христианское смирение, с которым государь принял смерть от рук большевистских палачей, предсмертная молитва великой княжны с просьбой даровать "нечеловеческую силу молиться за врагов своих" способны размягчить самое черствое сердце. Но есть очевидная разница между непостыдной кончиной Николая Александровича, как человека и христианина, и совершенно постыдной историей его царствования — тогда как долг государя как раз в том, чтобы "за Россию перед Всевышним отвечать". Свой последний час Людовик XVI и Мария-Антуанетта встретили не менее достойным образом, но к оценке их царствования это не имело отношения — с имеющими всеобщее распространение сусальными картинами "Франции, которую мы потеряли" (т. е. ancien regime) французы дела не имели.
Дело, вероятно, в том, что ни чисто исторический, ни либерально-прогрессистский, ни религиозно-монархический подходы не имеют отношения к нынешнему культу Николая II и его царствования. Эти подходы при всей своей разности согласуются с представлением, что die Weltgeschichte ist auch der Weltgericht, т. е. явно или неявно используют понятие суда, воздаяния или хотя бы просто итога. Эстетика мексиканской мыльной оперы, регулярно оказывающаяся ключевой для понимания большинства насущных проблем постсоветского миросозерцания, в принципе чужда понятию итога, ибо основана на совершенно другом принципе — непосредственном созерцании обильных душевности и красивости. Семья последнего русского императора (а по принципу смежности — и Российская Империя) оказываются идеальными символами страны и власти, осмысленными в эстетических категориях "Тропиканки".
Умиление монархом Николаем II при полном отсутствии интереса и к сути монархии, и к смыслу постигшей ее катастрофы не столь уж уникально для нынешнего русского ума — скорее закономерно. Один из наиболее усердных восстановителей храма Христа Спасителя сообщил, что не ходит к причастию, поскольку церковное вино содержит алкоголь. Налицо самое искреннее и простосердечное непонимание двух основополагающих истин христианства, того, что, во-первых, приступающий со страхом Божиим и верой к причастной чаше вкушает не булку и кагор, в котором есть градусы, а Плоть и Кровь Христову, к которым понятие градусности в принципе не применимо, во-вторых, главное назначение всякого христианского храма состоит как раз в том, чтобы совершать в нем бескровную жертву, претворяя хлеб и вино в Св. Дары — без этого храм — не храм, а лишь продукция строительного комплекса. Если отвержение главного в христианстве нимало не мешает рьяным трудам по возрождению поруганного символа Православной Руси, то мыльно-мексиканский взгляд на гибель династии Романовых тем менее может мешать широкому распространению чувств, именующих себя монархическими. Как отмечал Иван Ильин, "монархию надо заслужить", так что состоявшаяся век тому назад в Успенском соборе коронация, скорее всего, была в самом деле последней.
МАКСИМ Ъ-СОКОЛОВ