Кшиштоф Пендерецкий снова в Москве. С ним вместе — превосходный камерный оркестр Sinfonia Varsovia. Оркестр дал в Москве два концерта: один — в посольстве Республики Польша, другой — в Оружейной палате Кремля. На первом из них побывал музыкальный обозреватель Ъ ПЕТР Ъ-ПОСПЕЛОВ.
П. П.: Пан Пендерецкий, последнее время вы все чаще радуете нас своими визитами. Работа в России для вас означает что-то особое?
К. П.: Ничего особенного. Я много бываю в разных местах. Россия для меня — одна из европейских стран, Москва — такой же город, как Лондон или Париж. Здесь очень хорошая публика.
Для российской публики Пендерецкий значит многое. В те годы, когда такие столпы авангарда, как Штокхаузен, Ксенакис или Лигети, были для нее скорее фантомами, нежели реальными музыкальными фигурами, музыка Пендерецкого несла неофитам что-то вроде откровения. Несколько польских пластинок с его шедеврами 60-х годов, захватывающими, эффектными, пронзительными — а сам облик его партитур, больше похожих на чертежи или кардиограммы... Восемнадцать лет назад ваш покорный слуга впервые увидел их в руках своего преподавателя, под чьим руководством должен был писать курсовую работу о нетрадиционных способах музыкальной нотации, — и ахнул. "Таете? — иронично спросил преподаватель. — Ну тайте". Я не мог не вспомнить об этом, наблюдая, как мой кумир, спокойный, замкнутый и приветливый, вполне по-бытовому растворился после концерта в массе званой публики, наслаждавшейся искусством польского шеф-повара. Концерт в посольстве снимался телевидением, и Святослав Бэлза выступал не только для гостей, но и для будущих миллионов в эфире. С мастерством настоящего оратора он развел понятия "успешности" и "модности", все же употребив оба эти слова. Сегодня композитор, долгое время бывший самым успешным в мире академической музыки, продолжает обеспечивать своими партитурами празднования самых великих исторических дат: позади 200 лет Французской революции, впереди 3000 лет Иерусалиму. Но пишет и скромные камерные произведения; их откровенный академизм, пришедший на смену авангардизму и неоромантизму, поражает своей неуязвимостью — они и современны, и традиционны, и мастерски сделаны, и выразительны, и далеки от всякой художественной определенности.
П. П.: Пан Пендерецкий, мне показалось, что ваша Симфониетта для оркестра и кларнета имеет несколько необычную структуру.
К. П.: Что же в ней необычного? Тут четыре части — Экспозиция, Скерцо, Серенада и Прощание. Я написал ее в 1993 году для кларнета и струнного трио, а затем сделал оркестровую версию. Но сохранил сольные эпизоды у струнных.
П. П.: Стоит ли за этим произведением что-то важное, о чем можно сказать словами?
К. П.: Ничего особенного. Чистая музыка.
О музыке говорил и хозяин вечера, посол Республики Польша, говорил на трех языках, самозабвенно убеждая аудиторию в том, что именно ей дано остаться в вечности, а не "нашим заговорам и интригам". Весной прошлого года (см. Ъ от 20 мая) дирижер Владимир Понькин дал в Большом зале консерватории российскую премьеру грандиозной "Заутрени", в которой Пендерецкий отразил свое индивидуальное понимание православной литургии. В следующем сезоне планируется, с тем же Понькиным, "Польский реквием". Еще до этого Пендерецкий примет участие в Годе Шостаковича и появится в Москве за дирижерским пультом большого оркестра. Сейчас он дирижировал камерной Sinfonia Varsovia.
П. П.: Пан Пендерецкий, если бы мне сказали несколько лет назад, что я услышу в вашем исполнении популярные отрывки из Мендельсона и Россини, я бы не поверил.
К. П.: Но я же воспитывался на классике. В своих программах я часто стараюсь совместить классику и современную музыку. А сейчас мне хотелось сыграть и что-то польское. Я выбрал концерт Гражины Бацевич. Это сочинение 50-х годов. Тогда у нас многие композиторы писали в неоклассическом духе.
Будучи композитором и гражданином мира, Пендерецкий остается весьма деятельным человеком на родине.
П. П.: Нам приятно, что благодаря вашей рекомендации Владимир Понькин стал главным дирижером Краковской филармонии.
На мое удивление, впервые за весь вечер Пендерецкий заметно оживляется.
К. П.: О, Понькин очень хороший дирижер!
П. П.: А Краковский оркестр — хороший?
К. П.: Очень хороший, но... Музыканты уехали на Запад. Та же история, что и у вас.
П. П.: Значит, с краковским оркестром у Понькина те же проблемы, что и с московским, которым он продолжает руководить?
Разговор заметно начинает терять признаки жанра.
К. П.: А кто здесь платит за его оркестр?
Если Пендерецкий еще не стал в России совсем своим, то, кажется, это вскоре произойдет.