Эмигрант из России Андрей Макин (Andrei Makine) за роман "Французское завещание" (или "Французский завет") получил сразу три французские литературные премии, включая главную, Гонкуровскую. Про самого автора у нас писали достаточно, а его книга как-то осталась в тени и продолжает возбуждать любопытство: вдруг это не просто французский роман, написанный русским, а написанный по-французски русский роман — то есть по видимости обращенный к французам, а на самом деле — к нам? Может быть, поэтому его надо перевести особенно срочно?
Прежде чем отвечать на эти вопросы, напомню сюжет "Французского завещания" во многом, видимо, автобиографической. Бабушка главного героя — француженка Шарлотта Лемонье — родилась и почти всю жизнь прожила в России. Она рассказывает внуку о Франции, учит его французскому языку. Ему интересны сначала ее рассказы о французской истории, кулинарии, потом ее жизнь в России, она сама. Он ищет равновесия между "французским" и "русским" в самом себе. В конце романа эмигрирует во Францию и там понимает, что достичь внутренней цельности можно только с помощью "стиля, который еще нужно изобрести".
И в общем построении (роман развивается как череда "озарений"), и в финальных рассуждениях очевидна зависимость от Пруста (которой Макин не скрывает) и, кажется, от некоторых вещей Набокова (прежде всего "Машеньки" и "Подлинной жизни Себастьяна Найта").
На вопрос, не русский ли это роман, можно сразу ответить — нет. Незачем даже вспоминать про то, что главное в литературе — не национальность автора или тема книги, а язык. Сам Макин говорит, что решился стать французским писателем именно для того, чтобы освободиться от привязчивых призраков Толстого, Достоевского и Чехова, в присутствии которых ему было бы трудно писать. Правда, французские газеты все равно называют его наследником Достоевского и Бунина (с которыми он не имеет ничего общего) и даже сравнивают с князем Мышкиным или Алешей Карамазовым. Но было бы удивительно, если бы таких пошлостей не говорили.
Важнее другое. Если книгу Макина читать, как тайно русскую, она страшно проигрывает. Во-первых, в ней много мест, написанных с высокопарностью, которой местному автору обычно не прощают, например: "Посреди этой ночной степи, посреди этой бескрайней России она его все еще любит. Любовь снова предстала предо мной во всей своей мучительной простоте. Необъяснимая. Невыразимая". Во французской прозе, насколько можно судить, такие пассажи при разговоре о чувствах звучат вполне нейтрально. Этих бессмысленных восклицаний хватает даже у Камю, не говоря о записных мастерах "беспощадно-трезвой прозы" вроде Жана Жене или Селина.
Во-вторых, большую часть книги занимает описание не жизни русских персонажей, а самой России, и читать про это здесь — интерес небольшой, тем более что изображена она так: "Это страна чудовищна! Зло, пытки, страдания... — вот любимое времяпрепровождение ее обитателей! И все же я ее люблю? Да, люблю за ее абсурдность. За ее чудовищность. Я вижу в ней высший смысл, недоступный логическим рассуждениям". "Чудовищного и абсурдного" в романе много: и людоедство во время голода в Поволжье; и Берия, насилующий москвичек; и послевоенные драки инвалидов. Все вместе и составляет тот "русский опыт", который рассказчику трудно совместить с доставшейся от бабушки Францией.
Франция фигурирует в книге как место сравнительно райское — некоторые французские критики язвительно замечали, что жюри дало Макину премию, польщенное похвалами своему отечеству из уст иностранца. Но мотивы присуждения любых литературных премий — всегда мишень для подозрений и ехидства, Гонкуровская не исключение.
А теперь второй вопрос — про перевод. Несмотря на все клише, на всю сентиментальность, перевести и прочесть роман все-таки стоит. Хотя внешне он представляет собой рассказ об "обретении автором духовной зрелости", а это жанр давно надоевший — главное в книге не "становление писателя", а его любимая бабушка. Макину удалась очень трудная вещь — изобразить ее так, что читатель верит в мужество, тонкость и красоту этой женщины и понимает, почему она так важна для автора.
Макин, к счастью, пишет не только с французской высокопарностью, но и с французской ясностью. Сочетание "духовной исповеди" с "ужасами и мерзостями" в современной русской прозе обычно приводит к такому гнусному смешению, в котором не различимы никакие человеческие лица. А у Макина и исповедь есть, и ужасов хватает, но центральный персонаж нисколько не теряет отчетливости и притягательности.
ГРИГОРИЙ Ъ-ДАШЕВСКИЙ
Andrei Makine. "Le Testament francais", Mercure de France, 1995