В Риме, в Палаццо делле Эспозициони (Roma, Palazzo delle Esposizioni) открыта выставка "Фламандцы в Риме" (Fiamminghi a Roma). Она посвящена работам фламандских художников, наводнивших в XVI веке Вечный город. Долгое время считалось, что Рим и итальянское влияние испортили самобытное нидерландское искусство, давшее столь высокие образцы в XV веке. Сегодня, однако, очевидно, что посещение нидерландцами Италии вело не только к созданию северного маньеризма — изысканного и прихотливого стиля, приятие или неприятие которого, в конце концов, есть дело вкуса, но и подготавливало блестящий расцвет великой фламандской и голландской живописи XVII века.
В "Декамероне" Бокаччо есть новелла о том, как одна итальянская красавица, женщина столь же прекрасная, сколь и добродетельная, увидев молодого и здорового нидерландского паломника, направляющегося к римским святыням, обратилась к нему, употребив фламандские слова, слышанные от мужа-купца, часто бывавшего во Фландрии и знавшего многих тамошних красавиц. Непонятные фламандские выражения, которые вырывались порой из его уст, купец переводил жене как весьма благопристойное предложение отобедать. Каково же было удивление итальянки, когда эти безобидные слова вызвали в молодом фламандце приступ яростной страсти, и, вытащив, по выражению Бокаччо, свой "кожаный посох", он тут же попытался овладеть матроной, чему та всячески препятствовала. Не поняв друг друга, они разошлись обиженными и недовольными.
Новеллу Бокаччо можно трактовать как изящную аллегорию, изъясняющую чуждость двух культур при их тесном взаимодействии, что вполне соответствует отношениям Фландрии и Италии вплоть до конца XV века. Но в 1500 году произошел перелом. Фламандцы почувствовали потребность в знании пластического языка Италии. Им были известны реликвии Рима так же, как восточные ткани и пряности, привозимые итальянскими купцами, но римская культура задевала их не очень глубоко. Скорее наоборот — итальянцы восхищались ван Эйком, Гуго ван дер Гусом и Рогиром ван дер Вейденом, ибо вообще более склонны к восхищению, чем самодостаточные фламандцы.
Рассматривая самые ранние гравюры с изображением Рима, относящиеся к концу XV — началу XVI века, можно увидеть лишь несколько условных обозначений знаменитых церквей и далее — полную пустоту. Город не воспринимался как нечто отдельное и значимое, все города, по мнению человека того времени, были похожи. На средневековой миниатюре любой город уподоблялся некоему абстрактному Иерусалиму. Идея туризма была абсолютно невозможна, ее заменяла идея паломничества: города разнились только Святыми местами.
В конце XV — начале XVI века к этим Святым местам добавились античные руины. Итальянцам понадобилось около двух веков, чтобы осмыслить их значение. Сидя над античными рукописями и взирая на остатки храмов и ристалищ, они научились думать об истории, и в этих размышлениях античность заняла место Золотого века. Просвещенные гуманисты создали свой собственный язык, возвышающийся над повседневностью, что позволило им на равных беседовать с древними. В первую очередь это произошло в литературе, но вскоре коснулось и живописи, открывшей для себя множество пластических мотивов, каждый из которых приобрел важность философской истины.
Первые фламандцы, появившиеся в Риме, рассматривали громаду Колизея и красоты триумфальных арок, как Синдбад-мореход джиннов. Чудеса проплывали мимо, не слишком задевая фламандское чувство формы. И вдруг Италия заговорила о чем-то невнятно-сладостном, притягательном и полупонятном — о красоте обнаженных тел, о сладострастно-жестоких любовных приключениях, о превращении прекрасных отроков в нарциссов и гиацинтов, о хороводах дриад и купаниях нимф — о всем том, чего не ведало искусство порядочных горожан Брюгге, Гента и Антверпена. Само собою, что со всем юношеским пылом фламандцы накинулись на новый мир, не всегда понимая его язык и порядок.
Барочный Рим эпохи строительства, развернутого во времена Бернини и Борромини, широко известен. Его облик донесли многочисленные гравюры. Рим XVI века гораздо труднее вообразить, но, судя по старинным картам, город представлял собой несколько скоплений современных зданий, терявшихся среди величественных пустот античных развалин. После душной давки узеньких улочек средневекового северного города призрачная ширь Рима подавляла. Город не существовал, но всюду можно было видеть его приметы. На образе города-фантома конструировало свою северную античность первое поколение фламандских художников, прозванных романистами, — Мартен ван Хеемскерк, Ян ван Скорель, Франс Флорис.
Одна из красивейших картин на выставке — огромная пейзажная панорама Мартена ван Хеемскерка "Похищение Елены". Бегство неверной жены, вызвавшее Троянскую войну, лишь небольшой стаффажный эпизод, занимающий малую часть картины. В основном это бесконечно растянутая панорама, заполненная фантастическими городами, странными храмами, огромными статуями, голубыми горами и пещерами. Это панорама античной древности глазами современного фламандца. Неудивительно, что в первую очередь в ней улавливаются впечатления от римских далей и холмов, которые сделаны еще более красивыми, еще более живописными, еще более фантастичными.
Страстное желание фламандца представить себе древность и овладеть ею — прекрасно, наивно и немного забавно. Есть что-то от очень изысканного мультфильма в первых размышлениях фламандцев над античностью: обнаженные музы, играющие на клавикордах столь же впечатляют, как джаз-банд в кринолинах или Аполлон с лирой, одетый в джинсовый костюм.
Все эти ранние нелепости тем не менее очень стильны. Сплав северной остроты и фантазий на тему римской пластичности, сдобренный ощущением запретности, делает первых фламандских художников, очутившихся в Риме и пытавшихся осознать его, маньеристичнее итальянских маньеристов. Благодаря им в Европе возникает то, что в историю искусств вошло под названием Stylish style — стильный стиль. Его причудливость не смогли превзойти ни рококо, ни модерн, ни даже современный постмодернизм. Изысканные композиции Бартоломеуса Спрангера и Генрика Голциуса навсегда пребудут непревзойденными образцами рафинированности — Сальвадору Дали оставалось им только завидовать.
Спрангер и Голциус — художники второго поколения романистов, гораздо более изощренные в языке итальянского пластицизма. Они уже настолько им овладели, что поняли его недоступность. Вслед за итальянцами они осознали античность как Золотой век, а Италию как земное воплощение утерянного Эдема, положив начало северной болезни Sehnsucht nach Italia — тоска по Италии. В гравюре Голциуса, противопоставляющего величие древности и суетность сегодняшнего дня, Геркулес Фарнезе повернут к зрителю задом, словно демонстрируя то, чего достоин современный варвар, приближающийся к таинствам античной пластичности. Ирония Голциуса почти самоуничижительна, и этим римский фламандец предвосхищает всю неизбывную тоску Севера по Югу — от Рубенса до Гринуэя.
АРКАДИЙ Ъ-ИППОЛИТОВ