Еще недавно кремлевский комендант Михаил Барсуков был "весьма удивлен" слухами о назначении его главой ФСБ, а теперь удивление Барсукова достигло высшей стадии, могущей граничить с потрясением: слухи таки оправдались, и отныне Барсуков ex officio будет иметь горячее сердце, холодную голову и чистые руки. Вероятно, в принятии такого решения большую роль сыграли соображения сугубо эстетические. Царящая ныне классицистическая манера предписывает давать персонажам говорящие фамилии, а между тем функции недремлющей Лубянки идеально отображены в народной песне на мотив любимого Николаем II вальса "На сопках Маньчжурии", повествующей о том, как "тихо в лесу, только не спит барсук". Впрочем, кремлевский комендант наряду с безусловно потребным чекисту недреманным оком обладает, по мнению Сергея Филатова, и другими превосходными качествами: "Михаил Иванович очень хорошо знает историю Кремля и все особенности кремлевской жизни. Поговорите с ним сами об этом как-нибудь, получите огромное удовольствие — он прекрасный рассказчик".
Приятно, что инкриминируемая Барсукову крайняя неразговорчивость не более чем миф, однако способность увлекательно рассказывать про историю Кремля скорее является показанием к назначению на пост экскурсовода по кремлевским памятникам старины или, учитывая важность персоны, на пост хранителя кремлевских музеев. Что же до рассказов о кремлевской жизни, то они доставляют особенное удовольствие издателям и читателям радикально-демократических ("Московский комсомолец") и радикально-патриотических ("Завтра") газет, и логично было бы назначить Барсукова политобозревателем при Гусеве или Проханове — благо, любовь сказанных изданий к формальным и неформальным контактам со спецслужбами общеизвестна. Но, вероятно, в Кремле рассудили, что любое из вышеописанных назначений грешило бы односторонностью, противопоказанной цельной барсуковской натуре, и предпочли назначить коменданта на пост директора ФСБ, как бы объединяющий должности экскурсовода и политобозревателя.
Другой знаменитый генерал, Александр Лебедь, также оказался прекрасным, хотя и несколько туманным, рассказчиком. Совершая агитпоездку в Екатеринбург, он призвал граждан "обязательно идти на выборы, чтобы сменить систему", однако в рассказах о преимуществах новой системы был менее разговорчив, указав, что преждевременное раскрытие программы общественного переустройства может быть использовано для ее дискредитации и искажения. Есть и опасность плагиата, ибо один из лидеров блока "Наш дом — Россия" Александр Шохин "собирает из всех оппозиционных программ рациональные зерна в некую правительственную программу".
Обвинение в плагиате — штука довольно обоюдоострая, ибо и сам Лебедь тут не без греха: отказ от каких-либо разъяснений касательно своей программы общественного переустройства присущ также и Григорию Явлинскому, который совершенно сходно с Лебедем объясняет свою скрытность боязнью того, что правительство похитит блестящие идеи известного экономиста. По крайней мере одну блестящую идею — все обещать и нечего не объяснять — у Явлинского и вправду уже похитили, правда, не "антинародные" министры, а конкурент при кормушке Мост-банка генерал Лебедь. Но идея стоит того, чтобы ее похитить, ибо злополучный программист Шохин при всех обстоятельствах оказывается в совершенно незавидном положении: если он готов принять рациональные соображения оппонента — он плагиатор, если он эти соображения упорно отвергает — он тупой доктринер, которому пошлое самолюбие дороже интересов отечества. Правда, скорее всего Лебедь вряд ли в состоянии конструировать такого рода софизмы, и в борьбе с плагиатором Шохиным он движим более чистыми и невинными соображениями. С точки зрения человека, имеющего некоторое представление о том, как управляется государство, реализация рациональных идей (укрощение инфляции, например) — занятие столь тяжкое и маловыгодное, что если кто-нибудь добровольно желает им заняться, то можно лишь радоваться тому, что нашелся некто, готовый взять на себя неудобоносимое бремя. Но поскольку Лебедь и Явлинский имеют более светлые представления о государственном служении, полагая, что проведение рациональных мероприятий есть занятие, нимало не похожее на хлебание дерьма, но, напротив, сладостное и приятное, естественна их обида на тех, кто пытается их этой неизъяснимой сладости коварно лишить.
Мотивы, подвигающие к государственному служению певца Иосифа Кобзона, более сложны. По словам певца, его желание баллотироваться в парламент вызвано тем, что в последнее время "усилилась травля его как бизнесмена и человека, свободного в проявлении своих симпатий и антипатий".
Под объектами симпатий тут, очевидно, разумеются уголовники Калина, Квантришвили, Япончик и др., а в качестве объекта свободной антипатии можно предположить журналистов, намекающих на уголовно-правовую одноприродность Кобзона и Япончика, а также госдеп США, отказавший певцу в визе. Труднее понять, каким образом избрание в парламент поможет снять трудности, порожденные свободным проявлением симпатий и антипатий. Если Кобзон страшится злодейских покушений, то пример депутатов Айдзердзиса и Скорочкина показывает, что от девяти грамм депутатский иммунитет не защищает нимало. Еще менее он может защитить от газетных зоилов, ибо именно депутатов, как лиц особо видных, газеты поливают более всего. В части визовых проблем мандат тоже вряд ли поможет, ибо госдеп — учреждение довольно зловредное, да и пример Жириновского, имеющего большие трудности с немецкой визой, показывает, что для иностранных консульств думский мандат не указ. Единственное, от чего он в самом деле защищает, — это от преследования по уголовной статье, но странно даже и помыслить, чтобы члена попечительского совета при ГУВД Москвы, советника правительства г. Москвы по культуре кто-то осмелится посадить в каталажку как вульгарного уголовника; так что и тут в мандате нет никакой надобности. Остается предположить, что, оскорбленный поведением американского госдепа, мстительный Кобзон хочет, чтобы Россия объявила войну Соединенным Штатам, а чтобы добиться такого исхода, нужно обладать большим влиянием в политических кругах, и думский мандат тут может оказать немалую помощь.
Непростыми оказались отношения и другого известного отечественного артиста с заокеанскими культурными традициями: Никита Михалков и председатель жюри Московского кинофестиваля Ричард Гир оказались героями драмы не менее напряженной, чем какой-нибудь "Ричард III". Вкратце сюжет "Ричарда IV" сводится к тому, что сперва Ричард и Никита необычайно подружились, и Никита даже устроил Ричарду спецпросмотр фильма "Утомленные солнцем". Затем, однако, Ричард, которого новый друг перекормил поросятами, утомился не только солнцем, но и устроенными Никитой в Нижнем Новгороде пышными евразийскими гуляниями "matrioshka, vodka, balalaika" и, покинув буйный пир, удалился в лесную трущобу, где вместе с буддийским монахом Фабрицио предался ламаистскому идолопоклонству. Друг Никита был совершенно разгневан невежеством друга Ричарда и, подобно старцу Варлааму, отмечавшему, что "когда я пью, то трезвых не люблю, ино дело пьянство, ино дело чванство", указал, что пренебрегший пиром Ричард не достоин быть председателем фестивального жюри. Затем, вероятно, Ричард обратился к Никите с напрашивающимся ответом "Пей, да про себя разумей, отец Варлаам", ибо протрезвившийся Никита снова стал благодушен, указав, что пиршественный замысел "был великолепно реализован, с подлинно русским размахом", и даже Ричард "был в восторге от столь необычного уик-энда".
Кощунственное поведение американского артиста, который в самом сердце поросячье-стерляжьего благочестия предался идолослужению, лишний раз подтверждает актуальность исторических решений проходившего в эти дни III Всероссийского монархического съезда, постановившего организовать в стране православно-монархические дружины, которые призваны "словом и делом защищать православных христиан от инославных нечестивцев (т. е. от брата Ричарда и брата Фабрицио. — Ъ)". Единственная проблема — в "подлинно русском размахе", ибо российский артист постоянно подчеркивает чрезвычайную древность и родовитость дворян Михалковых (что предполагает известную аристократическую утонченность его отпрысков), тогда как эстетика необычного уик-энда своей утонченностью более всего напоминала загул купца 2-й гильдии Семижопова. Впрочем, это вечная проблема: "Евразия-с! Не поймут-с!"
МАКСИМ Ъ-СОКОЛОВ