Великий и любимый

Умер Габриэль Гарсиа Маркес

Некролог

Фото: AFP

17 апреля в Мехико на 88-м году жизни умер Габриэль Гарсиа Маркес, нобелевский лауреат и один из самых знаменитых писателей в мире.

Маркес болел давно, пару раз объявлял о своей скорой смерти, а по интернету уже несколько лет бродил поэтичный текст его вроде бы предсмертного письма — о том, что жизнь создана для любви и мечтаний.

Последние тексты, которые, скажем так, по-настоящему "считаются", он написал в восьмидесятых годах прошлого века, и вообще, в десятилетия, следующие за падением двуполярного мира и воцарением постмодернизма, антиимпериалистические взгляды Маркеса и его литературный метод не то чтобы значились в верхних строчках мировой повестки дня (что политической, что культурной). И да, сейчас он, конечно, менее популярен — если популярностью считать упоминание автора и его книг в ежедневной болтовне,— чем, например, в тех самых восьмидесятых. При этом он остается одним из самых любимых писателей на свете.

Фотогалерея

Умер Габриэль Гарсиа Маркес

Смотреть

Это вообще важный и нерешенный вопрос — что такое любимый писатель. Не большой писатель, не великий (притом что Маркес, без сомнения, и то и другое), а именно любимый. Тот, к которому читатель по-человечески неравнодушен, тот, к которому он неизменно возвращается. Что должен делать с нами текст, чтобы мы его именно полюбили — не высоко оценили, не отдали должное, не прониклись идеями, а именно полюбили?

Он должен делать с нами примерно то, что делают строчки о полковнике Ауэрелиано Буэндиа, который, стоя у стены в ожидании расстрела, вспоминает тот далекий вечер, когда отец взял его с собой посмотреть на лед. "Макондо было тогда небольшим селением с двумя десятками хижин, выстроенных из глины и бамбука на берегу реки, которая мчала свои прозрачные воды по ложу из белых отполированных камней, огромных, как доисторические яйца. Мир был еще таким новым, что многие вещи не имели названия, и на них приходилось показывать пальцем" (перевод Нины Бутыриной). Как объяснить этот эффект слегка сжатого сердца и накатывающей теплой волны?

Неюному читателю тут легко было бы отделаться словом "ностальгия" — Маркеса и особенно "Сто лет одиночества" обычно читают рано, и вот теперь мы грустим по самим себе, молодым и невинным, читающим это. Но стоит оглянуться вокруг и задать всего лишь несколько вопросов, как становится очевидно, что те, кто читает этот роман и, соответственно, эти строки впервые, испытывают ровно такие же ощущения.

Конечно, смысл творчества Габриэля Гарсиа Маркеса совсем не только в этой сладко-печальной дрожи его читателей. Он разоблачал диктатуру, препарировал жестокость как явление, изучал покорность как феномен, он оказался хроникером столкновения нового времени и средневековья, которое во многом еще держалось в Латинской Америке его молодости. В Советском Союзе, где Маркеса как "левака" принимали, о его книгах было принято писать как о "социальных трагедиях", а о нем самом — как о писателе, который смог противостоять главному тренду модернизма с его — как писали советские критики — "антигероем, барахтающимся в собственном потоке сознания". Как о писателе, который "гуманизировал" модернизм.

Последнее, впрочем, правда и вне идеологии. Романы Маркеса со всеми их таинственностями и нереальностями наполнены живыми персонажами, понятными и узнаваемыми даже тогда, когда им приходится хвататься за окружающие предметы, чтобы невзначай не улететь на небо вместе с поднимающейся ввысь прекрасной святой. Которая у Маркеса, кстати, возносится тоже совершенно узнаваемо и по-настоящему.

Анна Ахматова говорила про Хармса, что, мол, каждый может написать, что, вот, человек шел-шел и полетел, но ни у кого не летит, а у Хармса — летит.

У Маркеса, безусловно,— летит. И будет лететь.

Анна Наринская

Вся лента