В субботу на открытии юбилейного, шестидесятого сезона Центрального дома кинематографистов состоялся творческий, тоже юбилейный вечер кинорежиссера Сергея Соловьева, которому две недели назад исполнилось пятьдесят. Помимо двух его последних работ — фильма "Три сестры" и киноролика с пробами к "Анне Карениной" — были показаны дебютные ленты Соловьева: "От нечего делать" и "Предложение" по рассказам Чехова.
В фильме "Три сестры", как и в предшествующем ему спектакле, заняты студенты студии АРС — ВГИКовской мастерской Сергея Соловьева и Валерия Рубинчика. Из посторонних в картину попал только один человек: знаменитый немецкий актер Отто Зандер — исполнитель роли Вершинина в спектакле Петера Штайна. Ко-продюсером фильма был берлинский галерист Натан Федоровский, через которого Зандер передал Соловьеву свое пожелание сняться в картине и, естественно, получил согласие. Памяти Натана Федоровского, покончившего жизнь самоубийством почти сразу же после окончания съемок "Трех сестер", и посвящен фильм.
Трудно сказать, входило ли это в планы организаторов, но настоящим и единственным открытием вечера стали чеховские короткометражки, в особенности первая из них. 24-летнему безвестному режиссеру и знаменитым уже актерам — Вячеславу Тихонову, Николаю Бурляеву, Алисе Фрейндлих — удалось тогда то, что не удавалось потом почти никому. Не утратив чеховской легкости, они сумели превратить дачную шутку, пустячок в экзистенциальную драму российского интеллигента.
Что касается "Трех сестер", то Соловьев сразу предупредил, что снял фильм "об идеальном как норме", и его киноверсия — "просто экранизация без всяких постмодернистских штучек".
Что не совсем так. Хотя понятие "постмодернистских штучек" слишком расплывчато, чтобы можно было с уверенностью поставить их режиссеру в упрек, "просто штучек" в картине переизбыток. Здесь дымы, туманы, искривленное пространство, снег, который валит хлопьями прямо за дверьми гостиной и картинно тает на машином платье, пол, устланный пожухшей листвой, и источающий холод клубящийся пар — вроде жидкого водорода, которым отравилась в "Солярисе" Наталия Бондарчук.
Замкнутый мир, из которого заведомо не вырваться. Правда, настоящая безысходность возникает лишь тогда, когда герой в любой момент волен пойти на вокзал, купить билет и уехать. В картине Соловьева такой безысходности нет — да и вообще не хватает чувств. То ли из-за белых водородных испарений, то ли из-за заданного как цель стремления к идеалу все тут кажутся чуть-чуть замороженными.
Бесконечные дымы, и туманы, и искривления делают героев слишком похожими друг на друга — так, что нелегко разобраться, кто есть кто. Не только среди сестер (хотя и Елена Корикова (Ирина) и тем более Ксения Качалина (Маша) — актрисы уже известные), но и среди мужчин. Все они, включая Отто Зандера (Вершинина), кажутся уже и не сокурсниками даже, а братьями.
Это очень мешает следить за действием — тем более что практически постоянно почти все персонажи находятся в кадре. Они соседствуют, не замечая друг друга, говорят о присутствующих в третьем лице, а разволновавшись, кричат что есть мочи, потому что это — единственный способ привлечь к себе внимание. Но впасть в истерику легко, а сыграть ее трудно, и молодые актрисы из мастерской АРС (неподдельная молодость сестер — предмет особой гордости режиссера) этому еще не научились. Отчаянные вопли с закатыванием глаз могли бы смотреться эффектно под таперский рояль Сергея Курехина, но выглядят жалко и безнадежно портят даже самую удачную женскую роль фильма — Наташу в исполнении Марии Суровой. Зато на примере этой Наташи и ее мужа Андрея (Михаил Крылов) сразу видно, что неидеал играть проще и интереснее. А хуже всего играть рассуждения об идеале.
Монологи о будущем — самая загадочная часть чеховской пьесы — в романтическо-выспреннем духе звучат несколько странно. Режиссер явно чувствует, что попадает в неловкое положение, и спешно пытается что-нибудь предпринять. Пишет на экране слово "Примечание", а под ним — отрывок из Солженицина: что произошло в России не через сто-двести, а всего лишь через тридцать с небольшим лет, и что случилось бы с чеховскими героями, доведись им об этом узнать. Эта цитата, как и две даты в начале и в конце фильма — 1900 и 1904 год (хотя, как известно, вся пьеса была закончена к 1901), как и посвящение маленькой Ане Соловьевой и ее сверстницам, вносят в замороженное повествование известную долю гражданского пафоса.
А если вспомнить, что съемки велись там же, где игрался спектакль --в музее декабристов на Старой Басманной улице — пафос приобретает интеллигентский, освященный русской демократической традицией оттенок. Но в том-то и дело, что чеховская драматургия — вне поля традиционного интеллигентского прочтения. Более того, интеллигентский жест вполне может обернуться кичем: как крестик на спине у спящего мальчика в "Неоконченной пьесе" у Михалкова или строки из Солженицина в картине у Соловьева.
Чтобы поставить "Трех сестер", надо все-таки предъявить нечто большее, чем любовь к своим актерам-ученикам и даже почтение к русской интеллигенции. В противном случае пьеса может сыграть злую шутку — и интеллигенцию, и актеров, а заодно и авторов постановки представив уж слишком далекими от идеала.
ЛАРИСА Ъ-ЮСИПОВА