Выставка иконы
В Инженерном корпусе Государственной Третьяковской галереи открылась выставка "Православная икона России, Украины и Белоруссии". Она посвящена 1020-летию крещения Руси и Дню славянской письменности. Русская иконопись представлена собранием самой Третьяковской галереи, а белорусская и украинская — произведениями из коллекций соответственно Национального художественного музея Республики Беларусь и Национального Киево-Печерского историко-культурного заповедника. Рассказывает СЕРГЕЙ Ъ-ХОДНЕВ.
Официальный повод из области международных отношений редко бывает залогом удачности той или иной выставки. Относительно этой выставки практически очевидно, что кураторская работа носила скорее технический характер и продумана экспозиция в результате довольно поверхностно. Делать экспозицию русских икон из собрания Третьяковской галереи в самой галерее, да еще и довольно расплывчатую в смысле сюжетности, немного странно. Всю русскую иконопись парой десятков экспонатов все равно не представишь. Какие-то иконы, правда, в основной экспозиции музея не висят, и все-таки много в "русском" разделе вещей совершенно хрестоматийных — вроде новгородского "Покрова" XV века с ангелами, держащими натянутое в воздухе покрывало, или вроде изумительного по тонкости и стройности "Успения" середины XV века (так называемого "Голубого Успения").
Но велено было показать иконопись не только "Малыя и Белыя России", но и "Великия" — и как-то показывают. Рифмы с белорусской и украинской частью выставки, правда, тоже не возникает. То есть, конечно, там иконы — и тут иконы, там иногда Богоматерь — и тут иногда Богоматерь, но это вряд ли открытие. Русскую экспозицию открывает монументальный Николай Угодник XIV века, а в основном в ней вещи XV-XVI веков. А вот из Минска и Киева прибыли иконы значительно более поздние — XVII, XVIII и даже XIX столетий, которые иногда оглядываются на древнюю традицию, но иногда уходят от нее весьма далеко. Однако им всем присуще какое-то феноменальное обаяние, из-за которого "привозной" раздел выставки в целом начинает в конце концов смотреться настоящей музейной сенсацией.
В основном это обаяние диковинности, наивности, причудливого смешения европейского барокко с наследием восточной иконописи. Это смешение не то чтобы новость само по себе, в нашем искусстве XVII-XVIII веков его тоже хватает, но у безвестных белорусских и украинских богомазов оно приобретает совсем лихой, немного детский и праздничный вид. Часто это по видимости своей даже и не совсем барокко. Образа XVII века из белорусских деревень своей трогательно серьезной примитивностью и простоватой нарядностью напоминают что-то куда более архаическое и экзотичное, какую-нибудь диковатую испанскую романику или готику.
Иконы XVIII века более старательно пытаются следовать европейской манере, тут и пышные драпировки, и взволнованные позы, и светотень, и редкие для православной традиции сюжеты (и тут малороссийские образа кажутся мастеровитее). Но выглядит все это тем же праздником: румяные ангелы и святые приветливо улыбаются, их одежды пестро разукрашены какими-то розанчиками, и вместо одухотворенной аскезы получается почти свойская непринужденность. Где-то, впрочем, внезапно случаются (как в нескольких образах из Киевщины уже начала XIX века) буквальные адаптации композиций католического происхождения со сложной барочной аллегорикой: Христос выжимает в потир виноград с обвивающей крест лозы, уподобляется кормящему кровью птенцов пеликану или младенцем спит в окружении орудий страстей. Именно этот столь наглядно здесь выраженный интерес к "фряжскому", "латынскому" религиозному искусству западнорусским мастерам ставили в XVII веке в вину ревнители традиций московской старины, видя в этом интересе нечто оскорбительное и зловещее. Но их пугающие инвективы кажутся, надо признать, пустым толчением воды в ступе при взгляде на эту иконопись, которая все-таки смогла достичь, получается, не только редкостного художественного своеобразия, но и обезоруживающей искренности и чистосердечности.