47-й Эдинбургский фестиваль остряки уже успели окрестить "Тевтонским нашествием". Германское присутствие в этом году как никогда ощутимо. В программе представлены "Антоний и Клеопатра" театра "Берлинский ансамбль", спектакль Петера Хандке "День, в который мы ничего не знаем друг о друге" по мотивам "Торквато Тассо" и показанная вчера на фестивале московская "Орестея" в постановке Петера Штайна.
Большие надежды публика возлагает на российскую "Орестею". Зная о небывалой продолжительности действия и масштабах здания Театра Российской армии, на подмостках которого родился спектакль Петера Штайна, организаторы фестиваля решили не останавливаться ни перед чем. Для представления эсхиловой трилогии (в отличие от Москвы, она будет идти не два вечера, а в течение одного дня) построено специальное здание. Театральный клуб провозгласил вчерашний показ "Орестеи" событием года, предоставив своим членам значительную скидку на билеты.
А стартовал фестиваль постановкой "Семь потоков реки Ота" режиссера из Квебека Роберта Лепажа (Robert Lepage). Эта история чешской еврейки-эмигрантки, путешествующей в своих снах из Холокаста в Хиросиму, выдержана в стиле вновь популярной в этом сезоне эклектики (которую здесь уже давно перестали именовать постмодернизмом) и посвящена по-прежнему популярной тематике — столкновению "маленького человека" с мировой историей. Спектакль начинается с кукольного пролога, предлагающего свою версию изобретения атомной бомбы. Старый японский император, оказавшись в постели с юной прекрасной девой, ощущает собственное бессилие и поручает придворному знахарю изготовить из трав соответствующее снадобье. Тот добивается ошеломляющих результатов: ставший возможным благодаря его любовной медицине акт сопровождается взрывом, по мощности равным атомному.
Собственно, после пролога никаких сомнений по поводу режиссерской концепции не остается. Лепаж ставит спектакль о том, "как силы войны и смерти перерождаются в любовном акте в энергию созидания". Основная часть призвана данный постулат проиллюстрировать. Молодой художник, канадец французского происхождения, снимает комнату в принадлежащем 60-летней чешке-эмигрантке Яне доме, где некогда обитали жертвы хиросимского землетрясения. В первом действии события разворачиваются довольно споро (несмотря на массу философических разговоров, в том числе о цене жизни в Японии) и завершаются, как и следовало ожидать, бурным романом жильца с квартирной хозяйкой. После чего на сцену выносятся и ставятся в ряд осколки зеркал, среди которых блуждают сны героини. Ее детство, пришедшееся на годы оккупации, бегство из концентрационного лагеря, потом шестидесятые в Нью-Йорке, где Яна изучает фотографию, потом Хиросима, где она, постаревшая, и проводит третье действие. Оно начинается с цитаты из Месимовской "Маркизы де Сад" — сцены застолья. На сцене появляется бывшая любовница художника, канадский дипломат, соблазнивший отвергнутую неверным любовником девушку, и жена дипломата. Их "семейный" ужин, разумеется, бесконечно прерывается эротическими видениями.
Предполагается, очевидно, что совокупная энергия любви, выделенная в сегодняшней Хиросиме, должна напомнить ее жителям, как и зрителям в Эдинбурге, о разыгравшейся некогда в этом городе трагедии. Однако, как утверждают побывавший на первом представлении обозреватель Times Бенедикт Найтингейл (Benedict Nightingeil), никаких последствий столь мощного выброса энергии в зале не наблюдалось. Зрители к концу третьего акта заметно приустали, смирившись, как видно, с тем, что наблюдать обещанное перерождение сил разрушения в энергию созидания посредством оргазма на открытии Эдинбургского фестиваля им не придется.
АРИНА Ъ-ВАСИЛЬЕВА