Принадлежавшему к блестящей плеяде русских писателей, дебютировавших в начале 20-ых годов, Михаилу Зощенко исполнилось бы в этом году сто лет. О писателе рассказывает НИКОЛАЙ Ъ-КЛИМОНТОВИЧ.
Михаил Зощенко по образованию юрист (юридический факультет Петербургского университета), дворянин. Во время Первой мировой войны служил офицером, был несколько раз ранен, имел награды. Дебютировал на литературном поприще в начале 20-ых как постоянный автор тогдашних сатирических журналов ("Красный ворон", "Бузотер", "Бегемот" и др.). Первая книга "Рассказы господина Синебрюхова" вышла в 22-м году. Следующее десятилетие было наиболее плодотворным для писателя. В начале 30-х, как и многие его коллеги, он начинает ощущать на себе все усиливающееся идеологическое и цензурное давление. В 1934 году принимает участие в пропагандистской поездке группы советских писателей по Беломоро-Балтийскому каналу и пишет в одноименном сборнике. Помимо нескольких больших вещей сочиняет нравоучительные рассказы для детей, в частности — книгу о Ленине. Во время войны находится в эвакуации в Казахстане, где пишет целый ряд "военных" рассказов. Несмотря на то что Зощенко удалось избежать репрессий, в середине 40-ых он становится одним из героев доклада Жданова и "Постановления о журналах 'Звезда' и 'Ленинград'". Последние годы бедствовал, перебивался переводами. Умер в 58-ом году, не дожив до литературной реабилитации и возрождения своей славы.
Зощенко стали бурно переиздавать сразу после его смерти, и его ранние рассказы сделались известны любому школьнику 60-ых годов. Правда, Зощенко не попал в пантеон советских авторов эпохальных сочинений, а значит — не вошел и в школьные программы, но во всех предисловиях к его книгам неизменно подчеркивалось, что он нравился Горькому. Так же обязательно было обмолвиться, что его творчество якобы выросло из прилежного подражания "сатирической" линии русской литературы — Гоголь-Щедрин-Чехов. Все вместе как бы защищало Зощенко от возможных идеологических претензий, а заодно и его публикаторов. Хотя по сути дела это, конечно, недоразумение. Единственный автор в русской литературе прошлого века, который по праву мог бы считаться зощенковским наставником — Сухово-Кобылин, причем времени его последней, третьей, пьесы, вышедший первоначально под названием "Расплюевские дни", а потом под оригинальным — "Смерть Тарелкина". По сути дела, Расплюев и превратился в постоянного героя раннего Зощенко — Синебрюхова.
Еще более ошибочно почитать Зощенко бытописателем реалистического направления, преследовавшим благие цели воспитания юношества и исправление отдельных общественных недостатков. Зощенко таковым притворялся в 30-е годы, что, быть может, его и спасло, но это не может обмануть никого, кто читал его ранние новеллы.
У Маяковского есть статья 15-ого года под названием "Второй Чехов". Со всей футуристической бескомпромиссностью Маяковский оставляет Чехова на "пароходе современности", объясняя, что Чехов абсолютно неверно истолкован, что на самом деле это — вполне авангардный автор, что его пресловутый "реализм" — лишь удобная и вынужденная обертка, скрывающая чисто формальные упражнения со словом. Оставляя в стороне Чехова, можно сказать, что если бы это было написано о Зощенко, то возразить было бы нечего. Зощенко в высшей степени условен. Его письмо — сюрреалистично, его знаменитый "язык улицы" от начала до конца сконструирован за письменным столом. Можно возразить, что сюрреалистична была сама советская жизнь, но тогда следует согласиться, что жизнь вообще — плод сюрреалистского сознания. Или же признать, что есть области словесного искусства и типы художественного сознания, возникающие сами по себе с периодичность в разных странах и внутри разных языков, и к "общественно-политическим формациям" никакого отношения не имеющие. В конце концов сюрреальный Сухово-Кобылин имел дело с той же реальностью, что граф Толстой и Афанасий Фет.
Косвенно сказанное подтверждает и сам облик писателя — рафинированного интеллигента и скромного печального человека. Все новеллы Зощенко "из советского быта" — суть экзистенциальные экзерсисы. Сам набор ситуаций и антураж — шайки в бане, надкусанные пирожные, украденные штаны, хромоногие невесты — конечно же, ближе Хармсу, а вовсе не фельетонистам "Крокодила". Будь иначе, Зощенко оказался бы невыносимо пошл и глуп, и говорить о его месте в русской литературе не приходилось бы.
Удивительна эстетическая глухота критики, упорно числящей Зощенко по "сатирическому" ведомству. И не менее поразительно художественное чутье начальства, изъявшего Зощенко вместе с Анной Ахматовой из литературного оборота позднего сталинизма. Это было как раз тогда, когда канонический "сказочный" соцреализм стал на глазах вырождаться в помпезный поздний стиль империи, унылый, тяжелый и на редкость невдохновенный, а на сцене литературной появились такие фигуры, как Бубеннов или Бабаевский, которых в романтические 30-ые не подпустили бы и близко к ЦДЛ. Зощенко всегда был неудобен, но в послевоенные годы стал просто не нужен. В литературном департаменте окончательно созрела та простая мысль, что с "талантом" не следует возиться — исправлять, перевоспитывать и пытаться пристроить к делу. Талант не нужен и даже вреден. Позже, в брежневские времена, эту мысль стали, не стесняясь, произносить вслух, и это похоронило "советскую" литературу. Преддверием этих поминок и было печально известное Постановление 46-ого года.